Если бы она сказала не это, он ответил бы, вероятно: «Подумаю, посмотрю, сразу не могу решить». А завтра, послезавтра поехал бы в город. Если бы она положила голову ему на колени и спросила: «Ты меня уже совсем не любишь?» — он еще сегодня, сразу поехал бы вместе с ней и всю дорогу смотрел бы со сжатым горлом на ее профиль, положил бы руку на ее колено и был бы счастлив несколько часов.
— Я должен дать тебе пощечину. И дам вот этой левой рукой.
И словно бы желая убедиться, что сможет сделать это, он замахнулся, но Здися успела уклониться, как опытный боксер, какое-то мгновение он смотрел в ее широко раскрытые, недоумевающие глаза, смутился и опустил веки, и тут раздался звук пощечины.
— Вот тебе, хам!
У него потемнело в глазах, затылок пронзила резкая боль. «Я убью ее», — мелькнуло у него в голове, и он очень испугался этой мысли, сжал кулаки, тяжело дыша, потом встал и, шатаясь как пьяный, подошел к окну, оперся локтями о подоконник, ему казалось, что сейчас он потеряет сознание. Он боялся этого, переступал с ноги на ногу и почувствовал, что правое плечо, потом вся рука деревенеют, с этого начинается инфаркт, болезнь пьяниц и художников. «Возможно, я умру, это было бы лучше всего».
Но он не умер.
— Ты меня первый хотел ударить.
«Холодно, чертовски холодно…»
— Скажи, что ты пошутил.
«Магда, Эва, хоть бы вы были счастливее меня. Или умерли, прежде чем начнете что-то понимать».
— Теперь ты скажешь, что я бросилась на тебя, калеку.
«Я не калека, я просто старик, как Колодзей, когда женился на Калине».
— Борис, ну скажи что-нибудь, любимый мой, сжалься, ведь я приехала не за тем, чтобы бить тебя по лицу. Борис, ну будем же людьми. Мы такие несчастливые, такие молодые и что, что…
Она всегда была немногословна, а сейчас говорила куда больше, чем следовало. Все эти годы он говорил, кричал, она молчала. Сейчас они поменялись ролями, и это казалось неестественным, не огорчало, но и не радовало; он слушал ее и понимал, что она говорит, но не мог реагировать, ответить словом или жестом, чувствовал глубокую усталость и дрожал от холода, но боялся отойти от окна. Наконец он сказал:
— Прости меня.
Но Здиси уже не было, на дороге затарахтел мотор «вартбурга», он хотел было бежать вниз, но остановился у двери, понимая, что не успеет; он подумал — возьму мотоцикл Матеуша, догоню ее, но и от этого пришлось отказаться, он всегда не очень уверенно чувствовал себя на мотоцикле, не то что в машине, тем более сейчас, с одной рукой. Он представил себе злую и расстроенную Здисю, как она мчится, не помня себя, за окнами мелькают деревья, одно из них может оказаться поперек дороги, и он, Борис, будет убийцей, хотя ни один прокурор не сможет обвинить его; какой-нибудь писака напишет в «Курьере»: «Еще одна жертва собственного легкомыслия»; умерших легко оскорблять, будут похороны, похороны всегда ужасны, но эти будут невыносимо ужасны; стрелки на часах почти не движутся, быть может, она уже мертва, надо спуститься вниз, в контору, заказать междугородный разговор.
Он несколько раз напоминал о своем заказе, но все безрезультатно: номер не отвечал. Когда он окончательно потерял надежду, телефон зазвонил.
— Алло, говорите, говорите.
— Я слушаю. — И голос Здиси, далекий, запыхавшийся, возможно, она плакала.
— Это я, Борис.
— Да, да. Вот прекрасно. С тобой хочет поговорить Збышек Тарнович.
Борис повесил трубку и громко расхохотался.
Телефон снова зазвонил, он поднял трубку, еще липкую от его влажной ладони.
— Ну говорите же! Вы так добивались соединения, а теперь? Говорите!
— Спасибо, я не буду говорить.
Вошел Матеуш, хорошо, что не раньше.
— Что с тобой? Почему ты такой бледный?
— Плохо себя чувствую, давно не пил.
— Приезжала Здися?
— Откуда ты знаешь?
— Следы на дороге.
— Угу. Да, приезжала.
— Ну и как?
— В порядке, брат. Все в порядке.
Борис попытался восстановить в памяти недавние события, еще раз прочувствовать все, а вернее, посмотреть на себя со стороны; он никак не мог уяснить себе суть скандала, причину гнева, охватившего его, когда Здися сказала, что он «жалкий трус», и своего страха, беспокойства о ней, и своего надуманного отчаяния; уже не первый раз он отмечал несоответствие своих представлений фактическому положению вещей; частенько его охватывал гнев, которому трудно было потом найти оправдание, иногда им овладевали беспокойство и страх, когда Эва и Магда убегали в киоск или магазинчик и возвращались не сразу, ему мерещились их окровавленные тела под колесами трамвая, он выбегал их встречать, запыхавшийся, несчастный и смешной; или когда Здися после какой-нибудь ссоры, нарочно спровоцированной ею же самой, уходила и не возвращалась допоздна, он уже видел ее утонувшей в реке, но не отправлялся на поиски, потому что неизбежно пошел бы не к реке, а в мастерскую Тарновича; и потом он посмеивался над самим собой, но в следующий раз делал точно так же. Вот и сегодня. «Сжалься, Борис», — сказала она, это он хорошо помнил, она говорила о любви, это так на нее непохоже, что-то в ней изменилось, наверное, к худшему, потому что она начала разыгрывать пошлые комедии, раньше она этого не делала, в крайнем случае, когда ей надо было смыться в неподходящий момент, а предлога не находилось, она умышленно начинала ссору, чтобы иметь основание считать себя обиженной. Сегодня все протекало нормально, обыденно, и только его реакция была неправильной. Она приехала, в этом не было ничего удивительного, приехала, чтобы сообщить ему приятную новость, уговорить его работать над памятником; девочек не привезла, так как понимала, что в их присутствии ей труднее будет поговорить с ним, он убежит с ними в лес и разговор не состоится; возможно, она надеялась, что тоска по девочкам заставит его вернуться в город, а следовательно, взяться за памятник; ничего необычного не было в том, что она приехала, только он, как обычно, держался неестественно, вопреки всем своим намерениям; в результате из пустяка выросла трагедия, а по существу жалкий фарс: он места себе не находит, беспокоясь за нее, и этот финал: «Вот прекрасно, с тобой хочет поговорить Збышек». Увы, это было не смешно, а бесконечно глупо и постыдно, хорошо, что Матеуш не пришел раньше.