— Что вам от меня нужно?
— Вы очень хорошо знаете. Клянусь, паскуда, здесь, на этом месте, что ты мне заплатишь за Рыжего. Я свое слово держу, а клятву и подавно.
— Сколько вы хотите за эту собаку, пожалуйста, я заплачу, разумеется, заплачу.
— Да я не о деньгах. Собака где-то здесь сгнила, я еще костей не нашел. И с тобой будет то же. И костей никто не найдет. Суну по камню в карманы, и рыбам будет чем полакомиться.
— Вы не сделаете этого.
— Сделаю, клянусь богом, сделаю. Ничего здесь трудного нет. Это куда легче, чем застрелить собаку, хорошую собаку. Ну, прощайся, читай молитву, хотя, может быть, ты неверующий…
— Вы изволите шутить.
— Нет, не изволю. Я не из тех, кто шутит. Ну, готов?
— Э-э-эй! — заорал охотник. — Спасите! Спасите!
Феликс громко расхохотался.
— Бесполезно, дорогуша. Здесь нет ни одной живой души. Я проверил. Да не ори ты, небось полные штаны наложил, жена тебя, беднягу, домой не пустит. Будешь знать, герой, как убивать чужих собак, поди еще в суд на меня подашь за оскорбление личности. Сам видишь, что мне необходимо убрать тебя.
— Не буду я в суд подавать, с чего вы взяли?
— Даешь слово?
— Даю.
— Вот видишь. Твое слово ничего не стоит, но с меня хватит твоего страху. Ты не пожалел Рыжего, а я тебя пожалею, хотя ты не стоишь моей собаки. Не таращи так глаза, хочу дать тебе добрый совет, может пригодится. Ты еще не стар, не строй рожи, мне тошно на тебя глядеть. Так вот, слушай, тебе кажется, что ты важная персона, что за те деньги, которые ты уплатил за ружье и за эту шляпу и за все, что там у тебя есть, ты купил все, весь мир, а остальные, ну, например, я — просто букашки, которые должны забиться в угол, как только ваша персона здесь появится. А я тебе скажу, что я сюда пришел первым и здесь останусь, и меня не запугаешь ни ученостью, ни судом, ни тюрьмой; всех не осудишь, не засадишь в тюрьму. Ходишь ты здесь как господин и создатель, без дубинки к тебе не подступись, и кажется тебе, что все здесь твое, ты ходишь павлином и не знаешь, как смотрят на тебя люди. Ни за что упрятал человека на год в тюрьму, — так говорят люди и плюют тебе вслед, плюют, а ты думаешь, что это дождь. Смотри! Я сейчас уйду, но приду сюда еще не раз, меня ты теперь будешь остерегаться, но остерегайся и других, они, может быть, злее меня. Нечего людям наступать на пятки, если они тебе не наступают, нечего им силки расставлять, если они тебя обходят стороной, нечего им желать зла, если они тебе зла не желают. Ружье будет на первой копне сена, всего хорошего, пан охотник, а впрочем, возьми свое ружье, я не боюсь тебя, ты не станешь в меня стрелять, не так уж ты глуп, не то что этот Манусь, впрочем, ты его не знаешь; и незачем тебе рассказывать. Собаку мне жалко, но ее уже не вернешь…
Он зашагал, посвистывая, в направлении луга и ольшаника, не пошел вдоль озера, откуда пришел, он направился по Демболенскому участку в деревню, решил навестить Матеуша. Но случилось так, что он его встретил на лесной просеке; Матеуш ехал на мотоцикле и чуть не проскочил мимо, не узнав его, так как было темно. Феликс окликнул его во весь голос, и Матеуш остановился.
— Это ты?
— Я.
— Счастье ищешь?
— А ты ищешь жерди?
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю. Был на Желтом пруду…
— Свой обрез искал?
— Я встретил этого, знаешь, который Рыжего убил и потом меня схватил, с ним, наверное, Борис знаком, они из одного охотничьего общества. Я думаю, что он в штаны наложил, как меня увидел.
— Не связывайся с ними. Прошу тебя! Нашел свое ружье?
— Думаешь, я тебе скажу: нашел и спрятал там-то и там-то, или скажу, что у меня дома еще одно. Не лезь не в свое дело, Матеуш, здесь не тюрьма, ты лучше за своими подчиненными смотри, чтобы жерди не таскали.
— Ты про жерди знаешь?
— Знаю.
— Гловацкий?
— Телевизор он купил, когда Лель работал. Ты-то лучше за ним присматривал.
— Говори, раз начал. Где жерди-то?
— Где им быть? В Слотыни.
— Я туда и еду.
— Подбрось меня в деревню.
Когда Матеуш проезжал мимо своего дома, ему показалось, что тропинкой вдоль шиповника шла Калина, но не остановился, не хотелось терять времени, до Слотыни было довольно далеко. И Калине показалось, что проехал Матеуш, это его мотоцикл так трещит, а возможно, она и ошиблась; хотела было выбежать на дорогу попасть в свет фары, но не успела, сноп света опередил ее и стало опять темно. В тени живой изгороди стоял Борис.
— Удрал от тебя?
— Как ты меня напугал, Борис.
Когда-то было так же, но «когда» это могло быть, наверное, очень давно, она не была еще женщиной, но голос у нее был такой же, в нем больше смеха, чем робости; а было так: она сидела на копне сена и перебирала бусы, он тихонько подкрался сзади и прикрыл ей осторожно глаза; она тотчас заслонила рукой довольно глубокий вырез на голубой кофточке, заслонила груди, которые проглядывали сквозь легкую ткань, так как она еще не носила лифчика, еще не была женщиной, и сказала: «Борис, как ты испугал меня». Она сползла с копны, придерживая руками юбку, вся порозовевшая, светящаяся, и, смеясь, сказала: «Жених уже, а балуешься как школьник». Кажется, это было воскресенье, а может быть троица, Калина пахла аиром, а может быть, это пахли луга; он долгие годы не вспоминал об этом, и только сейчас картины прошлого ожили, но они были уже печальны и молчаливы, как мыльник. Мыльник растет на межах и вдоль заросших проселков, склонив стебелек, покачивает прозрачными коробочками, а в них маленькие, плоские и твердые зернышки цвета сухой зелени; кузнечик по ошибке прыгнет на коробочку мыльника и молчит, не стрекочет, лапки почистит и удирает; мыльник, когда созреет и высохнет, от легкого дуновения ветерка бренчит своими коробочками, а если шмель его заденет или стрекоза, он отряхнется и бренчит; давно не встречался Борису мыльник, здесь, в низине, он не растет, а может быть, растет только для детей, во время войны на возвышенностях он тоже не встречал мыльник, а может, и не искал, забыл о нем, не подумал, что его не будет, заранее никогда не знаешь, что следует запомнить или захватить с собой на память, в каких местах сохранять за собой возможность возвращения, а какие бросать навсегда.