— Ты молчишь, Борис.
— А что я тебе скажу?
— Ты прав. Нам не о чем говорить.
— Подожди, не уходи.
— Холодно…
Вечерами всегда холодно, особенно осенью, стемнеет — и холодно, ты этого не чувствуешь лишь тогда, когда у тебя есть что сказать, что-то важное, важнее холода и мрака и всего, что вне тебя.
— Почему ты тогда плакала?
— Не спрашивай об этом.
— Из-за Матеуша? Я понимаю. Он думает, что у нас с тобой тут что-то было, и ревнует, он, видно, подозревает, что мы уже давно любим друг друга. Разве не странно? Моя жена, — тут он осекся на мгновение, словно нечаянно допустил бестактность, — она тоже думает, что мы любили и, наверное, еще и сейчас любим друг друга; Здися думает, что мы с тобой любовники, Матеуш тоже, я полагаю, что многие, менее заинтересованные, тоже так думают, только мы знаем, что мы не любовники; когда я размышляю об этом, мне начинает казаться, что мы с тобой кого-то обманываем, скорее всего самих себя, что в этом есть какая-то фальшь, и неизвестно, что делать, чтобы этой фальши не было. Я уеду, ну скажем, убегу, но это останется, разве ты этого не замечаешь, тебя это не тревожит?
— Не надо об этом.
— Как хочешь.
Они немного помолчали.
— Холодно становится, — проговорила Калина.
Он обнял ее, она не отстранилась и не противилась, когда он целовал ее, только не противилась, не больше.
— Теперь уже все, Борис. Действительно все.
— О чем ты?
— Ты знаешь. Не будь несправедлив ко мне. Я не умею высказать, что чувствую, о чем думаю, я тебе желаю только добра, о детях столько не думаю, сколько о тебе; когда ты ездил в Италию и в Испанию, я ездила с тобой, а ты даже и не знал, не думал обо мне, впрочем, может быть, и думал, каждый думает по-своему, но теперь все, Борис; я хочу остаться со своими мыслями и больше ничего не хочу, выразить я это не умею, но ты должен понять, ведь ты… ведь ты…
— Что я?
— Ты все понимаешь.
— Понимаю, — солгал он, — понимаю.
— Не раз мне хотелось спросить тебя, как там в других странах, но…
— Всюду одинаково.
— Я тебе не верю.
— Люди везде одинаковы. Только ландшафт другой. И архитектура. Земля звучит по другому, окна смотрят по-другому, другой свет и другая тень, другой дождь и туман, а люди такие же — любят, страдают, забывают друг друга, неожиданно встречаются, не умеют разговаривать друг с другом, бьют по лицу, сплетаются телами для счастья или же для удовольствия, пьют и убегают в безлюдные места, хотят вернуться, не понимая, что никогда и никуда вернуться нельзя…
— Вот именно.
— Что?
— Что вернуться нельзя.
— Люди везде одинаковы. Ищут друг друга и отгораживаются, бегут и стоят на месте, размахивая руками, плачут и смеются, любят детей и собак, праздники и развлечения, скучают и боятся смерти, такие же не только везде, но и всегда, тысячу лет назад были и через тысячу лет будут. Только ландшафты существенно отличаются один от другого, только они неповторимы. Архитектура — облик, лицо ландшафта. Самонадеянные люди говорят, что человек создает это лицо ландшафта, но это не так, именно ландшафт создает свою архитектуру, или диктует ее, человек тут лишь посредник, он улавливает замысел ландшафта, угадывает его умолчания и недомолвки, и поэтому архитектура — единственное из искусств, достойное страданий, мучительных поисков, отчаяния и риска; я мог стать архитектором, но не стал им, а раз не стал, то, вероятно, не мог. Люди всюду и всегда такие: хотят быть тем, кем быть не могут, обладать тем, чем обладать нельзя, видеть то, чего нигде нет, слышать то, чего никогда не было; хорошо, что никто из людей не располагает бесконечным количеством времени, если бы так было, жизнь стала бы фикцией, шедевром, от которого нет спасения, потому что шедевр — это абсолютная сытость. Прости, что я несу чушь…