— Ты много о нем думаешь. Не нравится мне это.
Так говорят о человеке, еще не презираемом открыто, но уже заслужившем презрение; так бывает всегда, когда хочется идти наперекор времени, вернуться туда, куда еще никто никогда не возвращался, в свое прошлое, которое в памяти становится все лучше и лучше; поэтому стоит только найти нужную дистанцию, пристойное расстояние, которое отделяет человека от того, кем он был, кем мог быть еще вчера, позавчера, перед войной; иногда полезно посмеяться над собой, а это-то не так уж и просто.
— Ничем мы ему не поможем. — Это Матеуш.
— Ничем, — вздохнула Калина, будто потеряла небольшую сумму денег и не знает, где ее искать.
XXI
А второго разговора Борис не слышал. Старый Колодзей сидел на скамеечке, вытянув длинные ноги до середины комнаты, руками опираясь о пол. Калина стояла у окна.
— Ты всегда смотришь в ту сторону, оттуда придет моя смерть, но она что-то запаздывает, а с этим ничего не поделаешь, Калина, ну что я могу сделать?
— Не надо об этом.
— Может, нам развестись? Я бы дал тебе развод. Мальцы растут, а я живу да живу, всем хочется подольше пожить. Нас разведут, в газетах пишут, что многие разводятся. Переедешь к нему в лесничество, дети будут жить с отцом, надо что-то делать, Калина…
— А ты бога не боишься?
— Он будет только рад.
— А людей?
— С ними можно не считаться…
— Нельзя. И тебя одного нельзя оставить.
— Я могу быть с вами.
— А люди?
— Ну и что? Поджечь хату, что ли?
— О чем ты говоришь?
— Если лесничий приютит погорельцев, никто худого слова не скажет.
— Страшно мне от твоей болтовни.
— Надо что-то делать, коли смерть не идет.
— Не говори так.
— Не плачь, Калина. Я знаю, ты не ждешь моей смерти, кому приятно ждать чью-то смерть, разве что выродку какому-нибудь, но ты вынуждена, поскольку все так складывается, и поэтому я обязан что-то сделать, чтобы тебе не надо было ждать мужниной смерти и терзаться из-за этого. Ничего нельзя вернуть, но изменить кое-что можно. Неужели ты веришь, что такова воля божья? Я уже в нее не верю, я не по воле божьей связал тебя, просто я был глуп, стар, но глуп, сейчас бы я был умнее…
— Ничего не получится, дорогой мой, мы ведь не в городе, где модно разводиться, где можно просто затеряться в толпе, поэтому ничего не удастся сделать, вернуть ничего нельзя, ты сам сказал. Но и изменить нельзя, важно то, что человек сделал, даже если потом он будет думать по-другому, поэтому лучше ничего не говори.
Она подошла к нему, погладила по лицу, по голове.
— Ты добрый, — говорила она, — никому зла не желаешь, и это самое главное, не борись против того, что есть, будь только добрым, как ты умеешь, ты не бил меня тогда, когда я тебя еще боялась, не называл сукой, а ведь были такие, которые называли, и больше ничего не надо…
Он схватил ее руку и припал к ней дряблыми, липкими губами, она не убрала руку.
— Не надо ни о чем говорить, — повторила она несколько раз, и в этот момент вошел возбужденный Матеуш, он даже не заметил выражения на лице Колодзея, который, казалось, только что плакал, ничего не заметил, и Калина сразу поняла, что случилось что-то плохое; она почему-то тут же подумала о Борисе, будто ни с кем другим не могло случиться несчастье.
— Манусь убежал из тюрьмы! — сказал Матеуш.
— Ах, вот что… — облегченно вздохнула Калина. — Не может этого быть!
— И все же сбежал! — И Матеуш показал клочок газеты с объявлением о розыске; на фотографии Манусь выглядел весьма грозно, и это оправдывало призыв к населению не прятать опасного бандита, который по пути в больницу убил конвоира и сбежал; Калина рассматривала фотографию с любопытством и недоверием; она никак не могла понять, почему Матеуш так взволнован; сбежал Манусь, ну и пусть его ищут, делают облаву, для этого есть власти, то, что Матеуш уже раз помог справиться с Манусем, сейчас не имело никакого значения.
— Смотря для кого, — сказал Матеуш. — Для Мануся это имеет значение. Он сумасшедший, фанатик.
— Ты его боишься? — удивилась Калина.
— Нет, что ты, просто так говорю.
«А Борис боялся бы Мануся», — где-то мелькнуло у Калины, и она улыбнулась своим мыслям.
— Почему ты смеешься?
— Да нет, я совсем не смеюсь.
— Ничего смешного нет. Феликс говорит, что этот Манусь приедет сюда, не простит нам, и Феликс считает, что именно я должен быть начеку, я первый бросился на него, а до этого в следственной тюрьме избил его.
— У тебя ведь есть ружье.