— О, пан Петер!
— Гражданин Петр Волошин, старший сержант, к вашим услугам.
— Выпивши. — Мать произнесет это со вздохом. — Но сегодня даже не слишком.
Магда, на миловидном лице которой прибавляется пятен по мере того, как округляется и делается все более заметным ее живот, взглянет на Петера с укоризной, даже скорее примирительно, чем с укором, произнесет:
— Ой, Петер.
— Ой, Петер, донерветтер, — улыбнется Волошин, — ты кончишь на виселице. Так мне всегда предсказывал капитан. Капитан Бартек. А вот и не кончил.
— Еще успеешь, — скажет мать, а пани Ксаверия подсядет к Петеру, ее огромные глаза сделаются еще больше — так бывает всякий раз, едва Петер упомянет о Бартеке, а под хмельком он постоянно его вспоминает, трезвый же сидит и смотрит в окно, точно поджидает кого-то.
— Пан Петер, пан Волошин, — поправится Ксаверия, — расскажите о капитане, скажите, какой он был, походил ли на пана Кароля.
— Товарища Кароля, — буркнет Петер, а мать скажет:
— Походил, очень походил, верно, Магда, правильно я говорю?
— Как две капли воды, смелый был как черт. — Петер махнет пустым рукавом, и тогда Магда, чуть робея и как бы про себя, заметит:
— Кароль тоже смелый. Теперь там очень опасно. Ему приходится носить оружие, пистолет…
Тут Кароль вдруг обернулся, но света в окнах уже не было видно, нет, он наверняка не погас, просто его заслонили дома и сады предместья — он был уже далеко, но порою издали отчетливее, чем вблизи, видны иные вещи и иные люди; Кароль видел Магду, смотрел на нее с любовью и тревогой, он тоже знал о ней все, знал, что она очень любит его и хочет родить ему сына, похожего на него, такой сын походил бы и на Бартека; Магда исповедовала культ Бартека, как и остальные, и сопротивлялась этому, она одна сопротивлялась, была чиста перед Каролем и любила его, но Бартек был всюду, на мемориальной доске, врезанной в стену дома, на фотографии возле маминой постели, в огромных глазах Ксаверии; Бартек заполнял все вечера собою, отсутствующим, и за это можно было бы его возненавидеть, Кароль предчувствовал, что это произойдет, что он возненавидит брата, он боялся этого и стыдился, но знал, что это произойдет, все идет именно к тому…
— Кароль тоже смелый, — скажет Магда в его защиту, но больше чтобы убедить самое себя, — теперь там очень опасно, ему приходится носить с собой оружие, пистолет.
— Подумаешь, пистолет! — фыркнет Петер. — Поглядела бы ты на шмайсер!
— Он был такой добрый, — тихо скажет мать, — но никогда его не было дома, почти никогда, я все молилась за него.
— Отсутствующие всегда лучше, — скажет Магда в защиту Кароля, чтобы убедить себя, а мать поглядит на нее с грустью.
— Ведь ты любила его.
— Кто ж его не любил, — торопливо вмешается Петер, — такой парень, краса и гордость полка.
Тут Ксаверия подсядет еще ближе к Волошину, и глаза ее сделаются еще больше.
— Говорите, рассказывайте, я обожаю слушать, поведайте, как он сражался, как вел вас на битву… мой блаженной памяти нареченный, поручик уланского полка… впрочем, это не я должна рассказывать, так говорите же, лучше всего о том, как он пал смертью храбрых.
— В последний раз? — спросит Петер.
— Разве он умирал неоднократно? — переспросит Ксаверия.
— Последний раз было так. Попали мы в окружение, навалилось на нас несколько сотен бендеровцев, видно, думали, что с нами штаб дивизии, а то и сам Спыхальский или Вальтер-Сверчевский, они иногда приезжали инспектировать. Спыхальский — красавец, вылитый князь Юзеф Понятовский, а Вальтер лысый, как Рыдз-Смиглый. Окружили нас, а мы, понятно, решили пробиться. Я был при капитане, ведь он без меня — ни шагу. Мы хотели выйти оврагом, до него было рукой подать, а они вдруг прекратили огонь. И тут капитан говорит: «Пора! Пора!» Форсировал этот овраг весь батальон, ну, конечно, не совсем весь, его же потрепали, а они все не стреляют, похоже, что перегруппировываются. Только мы с капитаном выдвинулись на край обрыва, чтобы руководить операцией, а они как дадут с тыла из станкачей. Капитана сразу же шарахнуло, и покатился он в эту пропасть, в бездну…