— У меня нет температуры, тебе чудится, Кароль.
— Ты сонная.
— Немножко. Но спать мне не хочется. Мы так мало с тобой разговариваем.
— Так поговорим.
— Знаешь, — она говорила неторопливо, с паузами, словно чуточку смущаясь, — я все чаще думаю о том, что если бы вас не выселили отсюда туда, к нам, то мы бы вообще не встретились, я бы о тебе понятия не имела. Можешь ли ты себе это представить?
— Да.
— Наверно, я жила бы там, в Вильковицах, ходила бы на Совиную гору за орехами, помнишь, сколько их там было, помнишь?
— Да, Магда.
— Я прекрасно помню. И мне часто снится эта гора, за ней всегда садилось солнце, из-за этой горы день у нас был короче, с конца укорачивался, а не с начала, солнце заходило раньше, помнишь? Наверно, не помнишь, ты был там в изгнании.
— Тоскуешь?
Магда не ответила.
— Тебе не нравится в Кольске?
— Ах, нравится, Кароль, река красивая, у нас не было такой реки, у нас только узкий ручей, с шестом перепрыгнешь; нравится мне здесь, только очень помню нашу деревню и часто вижу во сне, или наш костел мне снится, и как я иду к первому причастию в белом платьице со свечой.
— Подвенечное платье у тебя тоже было белое.
— О да, Кароль, и прекрасные розы, твой подарок, они еще лежат в шкафу, уже совсем сухие, но… — Она умолкла, словно спохватившись, что допустила оплошность.
— Что — но?
— Ничего, ничего. Только после свадьбы я еще ни разу не танцевала, мы больше никогда не танцевали, думаешь ты когда-нибудь об этом?
— Да, Магда.
— Мне кажется, что я старуха, старше Ксаверии.
Кароль промолчал.
— Она играет с кошкой. Как девочка. А мне не хочется играть с кошкой, мне кажется, что здесь — зал ожидания.
— Зал ожидания? Что ты говоришь? — сказал Кароль и подумал: «Она ждет Бартека, немыслимо, чтобы она ждала Бартека, только мать может дожидаться его возвращения». Он машинально гладил ее по лбу, пока она не отодвинулась от его руки.
— Ты не слушаешь меня, Кароль, ты думаешь о чем-то другом.
— Завтра я еду в Ступольню, — сказал он и тут же пожалел, не следовало ей говорить, что именно в Ступольню, эту несостоявшуюся столицу лесной республики «Блеска», у которого были свои люди даже в армии, и поначалу это просто не укладывалось у Кароля в голове; он помнил, как военный трибунал судил одного из самых опасных «факельщиков» президента Блеска, так себя именовал Блеск — президент лесной республики; суд состоялся в кино, бывшем трактирном зале — завтра там предвыборный митинг демократического блока, подсудимый держался нагло и самоуверенно, словно ни в грош не ставил свою жизнь, которая оборвется через несколько часов по приговору военного трибунала; стрелковый взвод, отряженный для исполнения приговора, дожидался в полной боевой готовности; «факельщику» было двадцать два года, он производил впечатление развитого парня и наверняка не принадлежал к тем, кто не способен осознавать опасность и ценить жизнь, тогда Кароль восхищался смелостью этого человека, до конца убежденного в правоте дела, которому он служит под началом Блеска. Кароль был близок к какому-то сочувствию, уважению к его мужеству, настоящему мужеству, которое направлено в дурное русло. «Такие люди должны быть на нашей стороне, — думал тогда Кароль. — Обман самых мужественных людей, сталкивание их на путь кровавой оппозиции — это еще одно преступление отечественной реакции». Так думал Кароль в то время, пока парень, вскинув голову, становился перед стрелковым взводом. Было очень тихо, и слова военного прокурора, оглашающего приговор, звучали удивительно веско, но, когда раздалась команда: «Взвод, пли!», солдаты принялись судачить между собой, как на привале, и Кароль едва верил своим глазам, наблюдая эту сцену; мужественный ниспровергатель одним прыжком очутился на заборе, и тогда прозвучал одиночный выстрел, негромкий выстрел, это был выстрел из прокурорского пистолета, он один не растерялся, этот с виду канцелярист, случайно нацепивший знаки различия майора, оказался совсем другим, человеком со стальными нервами и поразительной реакцией; но особенно Каролю было стыдно за того, кто висел на заборе, а вернее, за свое о нем представление было стыдно ему, за то, что поверил в его героизм перед лицом неминуемой смерти; герой был всего лишь прохвостом, уверенным в своих сообщниках из стрелкового взвода, это было жульническое мужество, и разочарование Кароля превращалось в презрение. «Хорошенькое дело, — подумал он, — разочаровываться во враге». К счастью, прокурор не восторгался «факельщиком», изрыгавшим клевету, выстрелил вовремя и метко, руки у него дрожали только потом, в машине, руки у него дрожали и потели, он вытирал их о колени, угрюмо молчал, и Кароль знал наверняка, о чем он думает, майор безусловно думал о солдатах из того взвода, которые после команды принялись болтать, словно на привале, майор был обязан о них думать, это по его части, очень хорошо, что в этой игре распределены роли…