— В Ступольню, — сказала Магда, и это был даже не вопрос, а протест, низведенный до грани отчаяния.
— Там теперь спокойно, — сказал Кароль. — Блеска нет в живых.
— Спокойно. А Чеслав?
— Это было не в Ступольне.
— Ага, — произнесла она, примирившись.
— Спи, Магда, ты устала, а я выспался после обеда.
— Буду спать.
Кароль прислушивался к ее дыханию с нежностью и одновременно с чувством облегчения, ибо трудно думалось в присутствии жены, чья настороженность и тревога сковывали мысли, нарушали их ясность; только когда она засыпала, уходила в забытье, он избавлялся от этой раздвоенности мышления, и, хоть не видел ее лица, угадывал вблизи контур, набросок ее улыбки, улыбки сквозь сон — самая откровенная и первозданная; наверно, Магда в этом сне бродит по Совиной горе в поисках лесных орехов или по дороге, ведущей к костелу, которая в июне устлана тополиным пухом, а в январе, сейчас, укатана полозьями саней; она убегала в сон из этого зала ожидания — вот откуда взялась ее улыбка, которую совсем не видно; впрочем, улыбка вовсе не должна быть видна, благие чувства не должны быть видны или ощутимы, благие чувства и благие мысли, так же как и благой сон, где прошлое имеет все преимущества перед сегодняшним днем, где время не властно; благой сон уже пришел к Магде, его, Кароля — миновал, не следовало спать днем с приблудным котом на животе, бессонной ночью благие воспоминания редеют, черные мысли сгущаются, тут безраздельно властвует время; Бартек не румяный сорванец в гимназической курточке с голубым кантом, лицо Бартека слеплено из алебастра, кое-как, это не лицо, а мемориальная доска, прикрепленная к стене дома, на ней резкие черты лица смертельно усталого человека, можно ли отождествлять мемориальную доску с лицом убитого человека, молодого офицера, опытного партизана, который умер, но должен жить в памяти; фотография в каморке у матери гладкая и блестящая, только с боков наползают желтые подтеки, доска на стене дома серая и шероховатая, она даже по замыслу несовершенна; лицо Бартека, подлинное его лицо, где-то между фотографией, с которой мать сдувает пыль, нежно дыша на толстое стекло, и этой мемориальной доской, которой отдает честь пьяный Петер; надо выспаться перед завтрашним днем, в Ступольне нельзя быть невыспавшимся, раздвоенным, когда мозг работает на замедленных оборотах и путаются правая и левая рука, словно у левши, — древний, давно забытый навык оживает в минуты крайнего утомления; скрипят сани на дороге к костелу, который так запомнился Магде, это, скорее, бренчит телефон, робко, неторопливо и неритмично, как бубенчик на хомуте.
Кароль потянулся к трубке, осторожно, чтобы не разбудить Магду.
— Не стоит, секретарь, провод перерезан.
Кароль резко сунул руку под подушку.
— Не стоит, секретарь, не успеете, я выстрелю первым, на любой выстрел, мой или ваш, сюда явится тот, кому следует, я не один, я не посещаю семейные спальни в одиночку.
— Погасите фонарик, не будите жену, она в положении.
С минуту он ничего не видел, только вихрились ослепительные блестки в зажмуренных глазах, пытался представить себе непрошеного гостя, его фигуру, выражение лица. «Только бы она не проснулась», — думал он.
— Я не собираюсь тревожить пани Магду, — говорил тот приглушенным, словно нереальным голосом, — невесту полковника Бартека, но отложите хлопушку, секретарь, не будем разговаривать, наставив друг на друга дула, как гангстеры.
«Как вы открыли ставни?» Этот вопрос промелькнул лишь в сознании Кароля, ни к чему было узнавать, как открываются закрытые ставни.
— Вас прислал Модест?
— Я не мальчик на побегушках, секретарь, я пришел по поручению полковника Бартека, некогда вашего брата…
— Опять эта гнусность! Оставьте мертвого в покое!
— Вы ошибаетесь.
Кинуться, выбить револьвер и за горло. Душить, пока глаза не вылезут из орбит. В беловатом сумраке непрошеный гость выглядит невзрачно, заморыш. Или швырнуть ему в морду подушку и душить, душить, пока зенки не выскочат. В редеющей тьме пришелец съеживается, он стар, лет пятидесяти или более, мускулы его вялы, кости хрупки. Или прыгнуть за шкаф — он выстрелит в стену и получит табуреткой по башке, старая дохлятина с твердыми голенищами, граф-ротмистр, не выползет из-под табуретки.