— Я не один, секретарь.
— Что вы намереваетесь сказать?
— У полковника Бартека, некогда вашего брата… два желания.
«…душить, душить, пока зенки не выскочат, пока не наложит в штаны, гадина с твердыми голенищами, свинья, подлая свинья, оставь Бартека, оставь брата в покое…»
— Вы ошибаетесь.
— Посмотрим, кто ошибается в своих дальнейших расчетах. Говорите, я слушаю.
— Во-первых, отмените завтрашний митинг в Ступольне…
— И вместо него состоится митинг легальной оппозиции, не так ли, ротмистр?
— Вы ошибаетесь, ротмистром я был в ваши годы; во-вторых, снимите с этого дома безобразное надгробье, ибо полковник Бартек не является покойником, он полковник, а не капитан, как гласит надпись на этом вашем семейном, красном надгробье, полковник не желает…
— Чего?
— Чтобы вы продолжали деятельность в ППР и использовали его заслуги и славу для большевистской пропаганды.
«…душить, душить, пока не испустит последнего мерзкого вздоха, Бартек, эти гады делают из тебя пугало, зачем я отослал Петера, зачем…»
— Ошибаетесь, вы не должны отвечать, давать письменное обязательство, у вас есть время до завтра, если не хотите, чтобы ваша эскапада в Ступольню оказалась последней…
— Это вы ошибаетесь… вы… вы… впрочем, неважно, как вас зовут, вы ошибаетесь. Скажите Модесту…
— Я вам не слуга, подумайте, хорошенько подумайте, мы даем вам возможность спастись ради полковника, он вам доверяет, он вам еще доверяет, что меня весьма удивляет, я не доверял бы человеку, который способен вероломно отнять женщину…
«Хорошенькое дело, разочароваться во враге; если бы рука была на метр длиннее, пригвоздить бы эту морду к стене, лишь бы не проснулась Магда, спи, спи сладко, блуждай по Совиной горе…»
Непрошеный гость перемахнул подоконник ловко, точно садился на коня, Кароль с пистолетом в руке двинулся к окну, Магда припала к нему:
— Не ходи туда.
— Ты не спишь?
— Я все слышала, но совсем не боялась.
Он ощутил невыносимый стыд, обнаженный внезапно до последней мысли и чувства.
— Что с тобой, Кароль?
— Я, видишь ли, не мог иначе, он бы выстрелил в тебя, их было много…
— Зачем ты оправдываешься, Кароль, я удивлялась, что ты можешь так говорить с ним, даже голос не дрогнул…
— Магда…
— Что, Кароль?
— Ты, ведь, не веришь в этот вздор о Бартеке…
— Нет, — ответила она тихо, с усилием, — нет, нет, Кароль, что ты. Умершие не возвращаются. Правда? — И она повторила: — Умершие не возвращаются. Никогда.
Он смотрел ей в глаза, но видел лицо Бартека, то, о фотографии, и другое — с мемориальной доски, а также едва запомнившееся, не запечатленное нигде, кроме памяти, лицо парня из леса, с офицерскими знаками различия.
— А если бы…
— Нет, нет, — усердно твердила Магда, — нет, не может быть никаких «если бы».
Если бы ее спросить, боится ли она Бартека, любит ли его, она не смогла бы ответить. Поэтому он не спрашивал.
Ее тонкие руки с длинными пальцами были покрыты голубоватыми жилками, которые, казалось, пульсировали в ускоренном темпе, — она держала эти руки на его плечах, лбом опираясь о его грудь, покачивалась, колеблясь в такт собственному дыханию; он взял ее на руки, отнес в постель, теперь она лежала навзничь, уставившись в потолок, молча, он хотел заговорить с ней, но не смел прикоснуться к ее мыслям, которые наверняка были истерзаны, болезненны, истощены внутренней борьбой; с тревогой и страхом говорила Магда о зале ожидания, а это означало, что она одинока и чужая здесь, когда-нибудь она скажет, определенно скажет, может, уже сейчас, через минуту: «Зачем я сюда приехала?» — и будет права; она закрыла глаза, вздохнула.
— Хорошо, что мама не проснулась, верно, Кароль?
3
Тучи висели низко, было ветрено и холодно, то и дело принимался падать реденький, мелкий снежок, потом останавливался где-то на полпути, вьюга не торопилась; пасмурная погода притормаживает мысли, человек внутренне размякает, неохота ему спешить и вообще нет желания двигаться, так говорил Смоляк, который сам себя называл чертовым ипохондриком; теперь он рассуждал вслух, должен ли Кароль непременно ехать в Ступольню, если его жена скверно себя чувствует, а Чеслав в больнице, ведь нигде категорически не сказано, что секретарь повятового комитета обязан присутствовать на любом мероприятии; Смоляк сразу же догадался, что Кароль получил очередной ультиматум, только не ожидал, что на сей раз вместо листка бумаги с оскорблениями и угрозами явится живой посланник лесной республики; с огромным интересом слушал Смоляк рассказ Кароля и высказал свои соображения: прежде всего Кароль не должен действовать очертя голову, отпускать Петера, оставлять незапертыми ставни, отказываться от охраны, а потом — разве обязательно ему ехать в Ступольню, ведь нигде категорически не сказано… Кароль не смог докопаться до подоплеки этого доброго совета и вспылил, уязвленный — не хватало только внять предостережениям, разок ретироваться, только один раз — и пиши пропало, начнут шантажировать вовсю; Смоляк выпустил Модеста, под честное слово выпустил, а теперь советует Каролю хорошенько подумать; Смоляк, чертов ипохондрик, вероятно, допускает возможность, что в упорных слухах о Бартеке есть доля правды, может, и его, Кароля, подозревают.