— Кто он такой? — не унимался Смоляк.
— Это тот, ночной парламентер, — с усилием произнес Кароль. — Как досадно, что я ухлопал его с первого же выстрела.
— И так бы он ничего не сказал, не огорчайся.
— А митинг все-таки сорвали.
— Не последний. Не тужи.
Убитый не имел при себе ничего, кроме нагана, из которого так бездарно выстрелил, попав вместо головы секретаря повятового комитета в портрет на сцене; тут же выяснилось, почему не отстреливался на площади: заклинило барабан.
— Сомневаюсь, что нам удастся его опознать, — ворчал Смоляк. — А ты, случайно, не ошибся?
— Нет, дорогой мой, не ошибся.
Смоляк опрашивал зевак на площади, тех, наиболее любопытных, которые оставались до конца, но никто не знал убитого. Взяли нескольких человек из тех, что были на балконе, они шли в отделение милиции неохотно, полные недоверия, насупившись: «Заложниками будем, как при немцах?» Мяли шапки в руках, глядели под ноги; не видали, кто стрелял, никому не глядели на руки, смотрели на секретаря, он хорошо говорил и правду говорил, этот диверсант, безусловно, чужак, нездешний, все были такого мнения, и Кароля отнюдь не удивляло подобное единодушие, люди старались держаться подальше от таких дел, от допросов, судебных разбирательств, милиции; если даже кто-то видел где-нибудь того типа, если обратил на него внимание во время митинга, предпочитал помалкивать, не лезть на рожон, так уж повелось в несостоявшейся столице президента Блеска, люди были любопытны, но осторожны, запуганы и терпеливы, выборы рассматривали отчасти как испытание, ниспосланное богом, которое надо выдержать, не ссорясь ни с одной из воюющих сторон, к урнам они пойдут для того, чтобы их не заподозрили в бойкоте, пассивном сопротивлении, голосовать будут кое-как, решая в последнюю минуту, какой опустить бюллетень, — относительно этого Кароль не питал иллюзий, ведь «факельщики» Блеска делали свое, и в этих условиях выжидательная позиция, ставка на то, чтобы продержаться, не проявляя излишней активности, казалась свидетельством мудрости и благоразумия; сначала пусть установятся спокойствие и порядок, пусть наконец будет порядок — так говорили и думали измученные войной люди; Кароля порой бесила эта извечная, крестьянская осторожность, и тогда Смоляк успокаивал его: «Лишь бы не мешали, сами не заметят, как построят социализм». Построят! Словно речь шла о халупе из пустотелого кирпича и черепицы.
— Заберем убитого, — сказал Смоляк, — может, кто-нибудь из тех, кто сидит у нас, припомнит его.
Кароль знал, что никто этого типа не припомнит, схваченные «факельщики» обычно ничего не помнят, короткая память — их последнее оружие, своеобразное оружие, которое не очень-то помогает им самим, зато осложняет работу органов госбезопасности, но не возразил, неохота было предаваться бесплодным рассуждениям и домыслам; все-таки сорвали митинг в Ступольне, ночной гость сдержал слово, насколько смог, только с той разницей, что эта эскапада оказалась последней для него, а не для Кароля, как грозился тот, — разница весьма существенная; Кароль должен радоваться, праздновать победу, однако он не испытывал ни малейшего удовлетворения; этот удачный выстрел из нагана был не совсем удачным, Кароль понимал это прекрасно; он зайдет в больницу, к Чеславу, скажет: «В меня стреляли, промазали», и Чеслав обрадуется. «Повезло тебе», — скажет. «Я уложил этого мазилу», — похвалится Кароль, и Чеслав будет поздравлять, но под конец спросит, как прошел митинг в столице президента Блеска, так, может, лучше не ходить в больницу, Чеслав не сегодня-завтра вернется домой, мать ежедневно его навещает, хватит с него. Магде он тоже ничего не скажет, она вообразит бог знает что, а ей нужен покой, абсолютный покой, она должна родить сына, здорового и крепкого, чтобы он походил — на кого? — на Кароля, значит и на Бартека; опять Бартек, как долго будут им пугать, может, до самого конца, всегда; трудно удивляться тому, что люди жаждут спокойствия, каждому хочется тишины для своей Магды, для своего сына, который должен родиться, каждому положена эта тишина. Каждому, за исключением таких, как Смоляк, как Чеслав, как он сам…
— Чего ты задумался? — спрашивает Смоляк.
— Бабьи думы. Совсем бабьи, грезится мне внучек и пенсия, — Кароль протирает стекло кабины, глядит на лавину снега, убегающую вспять, на ухабах что-то постукивает о дно кузова, вероятно, голова убитого; Кароль притопывает ногами, словно бы от холода, но скорее для того, чтобы заглушить этот стук головы о дощатый настил, зевает, и глаза его слезятся.