— Ты хотел потолковать со мной.
— Может, в другой раз. Пожалуй, на сегодня с тебя достаточно.
— О чем речь?
— Об очной ставке. Один тип выдает себя за твоего брата, препровожден из Познани, задержан с оружием в руках, шрам под ключицей, большой шрам, у твоего брата Бартека, так его звали, был такой шрам…
Кароль не узнает Смоляка, это тот убитый встал, подсел к Каролю, дергает кадыком, он не мальчик на побегушках, а представитель полковника Бартека, у полковника два пожелания, Смоляк слишком легко поменялся с ним местом и ролями, Смоляк, чертов ипохондрик; Кароль отворачивается от него, от этого двойного лица, так иногда в кино одно лицо накладывается на другое, в кино или во сне; Кароль долго протирает стекло, метель убегает вспять, на ухабах что-то глухо стучит о днище кузова.
— Почему не сказал сразу?
— Торопиться некуда, замки у нас надежные.
— Ты веришь в эти бредни.
— Не верю. Но я не знал твоего брата.
Не обязательно надо знать Бартека, чтобы не верить в его воскрешение, в газете была фотография, та самая, что стоит под зеркалом на столике матери; Смоляк уже был здесь, когда в «Воле люду» появилась эта фотография — человек в парадном мундире выглядит иначе, нежели бандит, схваченный с оружием в руках, должен выглядеть иначе; Смоляк ни во что не верит до конца, вечно приберегает про запас какой-то процент предположительного правдоподобия, теперь он жует сигарету и щурит глаза, серые как испепеленная земля, стрижет этими глазами, ибо все представляется ему таинственным; Кароль сильнее притоптывает ногами, чтобы заглушить слова Смоляка: «Я не знал твоего брата»; Кароль уверен, совершенно уверен, что человек, домогающийся очной ставки, не Бартек, но одного не может понять Кароль — чего ради они ломают эту бессмысленную комедию; как выглядит этот мнимый брат, как будет вести себя, он же сразу будет разоблачен, Кароль не заговорит первым, впрочем, может быть, тот откуда-нибудь его знает; вообще невозможно себе представить этой очной ставки, это будет довольно мрачный фарс, клоунада; нет, Кароля не страшит очная ставка, опасаться и бояться нечего, он ощущает только отвращение, которое как бы облепило все его мысли, чувства, отвращение, бремя которого он сбросит спустя минуту; у Смоляка нет ни на грош фантазии, он все воспринимает прямо и дословно, не догадывается даже, что, говоря: «Я не знал твоего брата», уже ставит под сомнение доброе имя Бартека, не надо говорить об этом ни Магде, ни матери…
— Чего задумался? — Смоляк не любил слишком долго молчать.
— Я думаю о моем брате, о Бартеке, том, настоящем, что лежит в могиле, и о том, с которым вы носитесь; даже очень любопытно будет поглядеть на этого нового брата, которого ты мне представишь.
— Не я, Кароль, — Смоляк не заметил иронии или прикидывался, что не замечает, — не хотелось бы мне придумывать для тебя братьев.
В управлении Смоляк сразу же как-то размагнитился, отяжелел, стал медлительным, долго, очень долго не приводили мнимого брата; Каролю хотелось выглядеть не просто успокоившимся, я равнодушным, даже скучающим, он пытался зевнуть, но не мог оторвать взгляда от дверей; когда за этими дверями затопали шаги, а двери на разболтанных петлях отозвались, точно сами стремились преждевременно отвориться, Кароль стиснул пальцами подлокотники кресла, в горле вдруг пересохло; он чувствовал на себе взгляд Смоляка, но все еще был не в силах оторваться от вздрагивающих дверей, которые наконец распахнулись, и на пороге предстал в сопровождении автоматчика человек с лицом, испещренным синими крапинками, щуря слезящиеся глазки, которые боялись света.
— Он притворяется полуслепым, — сказал Смоляк.
— Кароль, братишка, — взвыл арестованный, — спасай меня, погляди, что они со мной сделали!
— Я не знаю тебя.
— От родного брата отказываешься. Кароль, смилуйся! — И арестованный упал на колени, принялся всхлипывать, но это был бездарный плач, самый последний комедиант заплакал бы естественней по требованию публики.
— Это какой-то псих, — сказал Кароль, обращаясь неизвестно к кому, и почувствовал себя так, словно его окунули по шею в вонючую лужу, полную конских пиявок и всякой нечисти, и вдруг осознал, что нет никаких доказательств, что этот тип не является его братом; может быть, позвать Чеслава, мать, Магду, других людей из Кольска, которые знали Бартека, ведь никто этой небылице не поверит; но эта рожа со слезящимися глазками откуда-то ему знакома, только синие крапинки ни с чем не связываются; Смоляк молчит, не торопится с объяснениями, долго он молчать не любит, а теперь вот молчит, попал в свою стихию таинственности, загадочности; но тут никакой загадки нет, сейчас Смоляк в этом удостоверится.