Из калитки выходит Петер, машет пустым рукавом, не дождался сегодня Кароля, может, что стряслось. Но Кароль спрячется в тени, переждет, ему неохота толковать с Петером, ибо первый вопрос будет касаться Ступольни. Небо разъясняется, проглядывают звезды, когда стоишь, то смотришь главным образом на небо, когда идешь — смотришь под ноги. Только Петер ходит по памяти, словно кошка.
— Поешь? — спрашивает Магда нежно и тихо, спрашивает с надеждой, ей бы хотелось, чтобы он поел, чтобы не был дома как чужой, по обязанности.
— Я перекусил в столовой, не голоден.
Кароль шарит в ящиках стола, достает сигареты.
— Опять куришь. Ты ведь бросил.
— Не докучай ему, Магда, — вступается мать. — Знаешь, Кароль, завтра возвращается домой Чеслав…
— Да, на поправку.
Большеглазая Ксаверия — возле дверей, с котом на руках, «ну и растолстел этот кот, наконец-то Ксаверии будет с кем спать». Но уйти не торопится.
— Я устал, — говорит Кароль с явным намеком.
— Спокойной ночи, — говорит Ксаверия и удаляется как можно медленнее.
Еще десять минут, еще четверть часа. Мать стоит у печки, сложив руки на груди, и следит за Каролем, за каждым его движением, радуется, что Кароль вернулся, радуется, что Чеслав придет домой на поправку, ей хотелось бы высказать свою радость, Кароль понимает это, но не знает, что ей сказать, он устал, от табачного дыма кружится голова, им овладевает приятное ощущение праздности, сонливость, очень хочется сказать матери нечто такое, чтобы ее нынешняя радость сделалась богаче, но Ступольня не в счет, Сворновский не в счет, Сворновский с мышью на ягодице.
— Чему ты смеешься, Кароль?
— Мне вспомнился забавный случай. — Кароль немного смешался; к счастью, Магда не настаивает, ее не слишком интересуют забавные воспоминания, через десять минут, через четверть часа мать уйдет к себе, понесет свою радость по поводу Чеслава стоящему за стеклом Бартеку, обязательно надо уговорить ее куда-нибудь съездить летом, в Закопане или к морю.
— Мама, не хотели бы вы отдохнуть летом? Например, у моря?
— Одна?
— Я возьму отпуск, — сказал Кароль, а мать вздохнула с сомнением.
— Я уж никуда не поеду.
Миновали эти десять минут, может, четверть часа. Магда в халате подошла к окну, закрыла ставни, проверила задвижку.
— Не бойся, он больше не придет.
Магда не ответила.
— Если бы ты могла, ты убила бы его? Когда он сидел здесь и плевал мне в лицо.
— Конечно. Боже мой, убила бы, не раздумывая.
— Я его убил.
Магда недоверчиво поглядела, потом тяжело опустилась на кровать.
— Что ты говоришь?
— Он промазал, я не промазал. Собственно, случайность.
— В тебя стреляли?
— Не будем говорить об этом. Зря я сказал тебе.
Она долго молчала, вероятно, вернулась в свой зал ожидания, где он был лишь случайным попутчиком, из тех, что не все говорят о себе. Молчала, пока не уснула или только притворялась спящей, этого он не мог определить.
— Спишь? — спросил он шепотом, она не шелохнулась; за стеной заскрипели шаги — не встрепенулась, значит, действительно спала; послышался легкий стук в дверь, Кароль осторожно встал, вышел в сени и только тут зажег свет.
— Кто там?
— Свой.
Этот голос обрушился на него как удар камнем. Кароль не повторил вопроса, не желая снова услышать звук этого голоса, дрожащими пальцами отодвинул засов и отпрянул, словно намереваясь бежать; на фоне светлого прямоугольника стоял человек в длинном тулупе и лыжной шапочке, из лохматого воротника выпросталось лицо, заросшее рыжей, не бритой несколько недель щетиной, и глаза, в которых нездоровый, лихорадочный блеск, страх, может, безумие. «Значит, все-таки, — подумал Кароль, — все-таки…»
— Ну, — сказал Бартек, — ну?
Однако не переступил порога, стоял не как живой человек, а как призрак, выдуманный Модестом.
— Войди, — сказал Кароль и погасил свет.