В Париже Бальзамо задержаться не рискнул. Во-первых, он хотел, чтобы Лоренца поскорее забыла жуткую тюрьму, куда он заточил ее из ревности. Во-вторых, не хотел, чтобы она узнала о его амурных похождениях в ее отсутствие. В-третьих, если дурно одетых алхимиков из предместья Сен-Марсо он, бесспорно, превзошел (хотя и объяснялся на таком же, как они, малопонятном языке Великого делания), то до графа Сен-Жермена, своего собрата по авантюрно-алхимическому ремеслу, ему еще было далеко. Добиться такой же славы, какой добился граф, ненавязчиво сообщавший о своем знакомстве с самим Иисусом Христом, стать, как он, придворным алхимиком Людовика XV пока надежды не было никакой. Бальзамо чувствовал, что ему не хватает придающего уверенности блеска, роскоши, золота и бриллиантов, которые, словно мальчик с пальчик крошки, рассыпал вокруг себя Сен-Жермен. Неужели этот неизвестно откуда взявшийся граф действительно сам выращивал алмазы, в изобилии украшавшие его элегантный черный костюм, сам осуществлял заветную трансмутацию свинца в золото?[26] Насчет золота Джузеппе сомневался, ибо не только у него, но и у постоянно нуждавшегося в деньгах гроссмейстера Пинто попытки получить золото ни разу не завершились удачей. А вот относительно алмазов… Алхимики полагали, что алмаз как никакой иной камень концентрирует энергию. Но если закатать алмаз в фарфоровую массу, а потом нагреть ее, алмаз испарится, оставив после себя белый порошок. С рубином же или сапфиром ничего не произойдет. Следовательно, драгоценные камни поддаются трансмутациям, надобно только знать каким. Процесс, впрочем, можно придумать самому, а тем, кто заплатит за секрет, подсунуть готовый камень, купленный на их же деньги. Но без широты, без блеска он, Бальзамо, со всеми его рвущимися наружу страстями и талантами так и останется на задворках этого города, над которым мрачной тенью нависает Бастилия, крепость, в темных камерах которой может оказаться любой — от принца крови до уличного нищего. Есть основания полагать, что древняя крепость, предложения снести которую поступят в правительство задолго до ее падения, произвела крайне удручающее впечатление на Калиостро уже в первый его приезд во французскую столицу.
Джузеппе понимал: чтобы выбиться наверх, надобно сыскать множество почитателей, а чтобы сыскать почитателей, следует окружить себя толстой стеной невероятных слухов, и тогда праздные аристократы, готовые платить за любое новое развлечение, возможно, соизволят его заметить. До сих пор они оказывали внимание только его жене, платили за ее прелести, а его самого едва изволили замечать. Даже если он придумает себе громкое имя и титул, они все равно не будут относиться к нему как к равному: не те манеры, не тот фрак, не та речь… Уж если его очаровательная, но неграмотная Лоренца вскоре им наскучивает… Сейчас в моде философы, философствуют все, от бродяги до министра, особенно охочи до рассуждений женщины; рассуждения же часто направлены против Бога. Французы окончательно превратились в язычников и стали поклоняться идолам, которых зовут Вольтер и Руссо. Оба они простолюдины, но как вознеслись! Оба ведут богопротивные речи, за которые их на руках носить готовы, а злословия Вольтера каждый и вовсе почитает за необходимое знать наизусть…
Неизвестно, ознакомился ли Калиостро с трудами просветителей или же знал о них только понаслышке, но симпатии к тогдашним властителям дум он определенно не питал. Как пишет в своих «Мемуарах» принц де Линь, когда магистр, уже проживая в Страсбурге и будучи известным целителем, не был уверен в действенности своего лекарства, он поднимал очи горé и говорил, обращаясь к Небу: «Великий Господь, коего поносят Вольтер, Руссо и прочие, у тебя есть верный слуга в лице графа Калиостро. Не оставляй попечением своим графа Калиостро»[27]. Выросший в католической семье, воспитанный в монастыре монахами-католиками, Калиостро наверняка всегда верил в Бога, но в какой-то момент, увлекшись, не заметил, как его вера стала расходиться с обрядовой стороной официальной Церкви. Это заметят другие, но значительно позже, пока же Бальзамо, упорно продолжавший поиски своего пути наверх, ощущал, что безбожный путь модных нынче писателей-философов не для него.
26
Казанова, в 1764 году посетивший Сен-Жермена в Турне (Бельгия), писал: «…Он взял раскаленный уголь и положил его на металлическую пластину, затем попросил монету в двенадцать су, что была у меня, положил сверху черную крупинку и сунул монету на уголь, затем принялся раздувать уголь через трубку, и менее чем в две минуты я своими глазами увидел, как монета покраснела. Он сказал мне обождать, покуда она остынет, что и сделалось вмиг. Затем он, улыбаясь, велел мне взять монету назад, ведь она моя. Я тотчас увидел, что она золотая, и, хотя был уверен, что он стянул мою, подменив золотой, которую нетрудно было сперва побелить, я не стал упрекать его. Изъявив свое восхищение, я сказал, что в другой раз, чтобы наверное удивить самого проницательного человека, он должен заранее уведомить, что намерен произвести трансмутацию, дабы здравомыслящий человек внимательно осмотрел серебряную монету, прежде чем поместить ее на раскаленный уголь. Он отвечал, что те, кто сомневается в его искусстве, недостойны беседовать с ним». (Казанова Д. История моей жизни. М., 1990. С. 505.)
27
Цит. по: Sigaux G. Le prince de Ligne, Casanova et Goethe, témoins de Cagliostro(Owmw/4. Joseph Balsamo. T. III. Lausanne, 1965. P. 11). В сходном ключе отзывался о просветителях и И. П. Елагин, оказавший в Санкт-Петербурге гостеприимство Калиостро: «Положив себе предметом просвещение разума, стал искать его в чтении творцов, в славе тогда находящихся […] и прилепился к писателям безбожным, атеистам и деистам — Буланже, Даржанс, Вольтер, Руссо, Гельвеций… Зловредное чтение совратило меня с пути истинного» (Русский архив. 1864. № 1. С. 97).