Они разобрали стожок сена, стоявший неподалёку, на два «спальных мешка», устроились на ночлег, зарывшись в них.
Нюрка ворочалась с боку на бок, сено шуршало. Нет, как и прошлой ночью, спать было невозможно… Она вытащила из кармана листок, чтобы записать все песни, которые приходили ей в голову во время всего пути, — ведь теперь, спасибо Виктору, она знала ноты. Но писать было нечем, и старые песни она уже забыла. Уронила руки в траву и смотрела сквозь ресницы вверх. Звезда протягивала луч звезде. Все сбылось, что она видела в Зинином сарае: упали замки с дверей, вот она — звёздная дорога, вот он — костёр. Но только всё ещё лучи:
«Скорее бы нашлась Зина! Колышек и тот нашли, а Зина… Зачем она влюбилась в Витьку? Он хороший, но совсем-совсем не волшебник. И не бродяга… А уж если Зина влюбилась, то зачем бежать? Я-то никогда не влюблюсь, шалишь! Но, если бы я всё же влюбилась, я бы ни за что не ушла! Попробовал бы он меня не полюбить».
Она не замечала, что не думает, а поёт. Ей казалось, что Чумак давно спит. А он, приподнявшись в стожке, сказал шёпотом:
— Здорово, брат, это у тебя получается!
— Что… получается?
— Вот эта твоя музыка.
— Моя? — испугалась она. — Разве это моя?
— А чья же?
— Это… это, как Зина говорит, фольклор.
— Нет, это твоя, — убеждённо повторил он. — Твоя, бродяга, твоя. Ну, завтра загоняю до смерти — спи…
Глава шестая, которая грустнее, чем хотелось бы
Дождь прыгал перед окнами; дома стояли в воде, и река не отличалась от земли; непонятно выглядел мост среди моря.
Зина благодарна дождю — можно не выходить.
Она жила здесь уже неделю. Слёт ветфельдшеров уже окончился, они разъехались по домам. Укатил в Барнаул бухгалтер. Пётр Алексеевич переселился на полевой стан. В последние дни он был неразговорчив, должно быть, презирал её за то, что она не поехала в Кучук. Но ведь она же хотела здесь поступить на работу — разве не всё равно? Он не смеет презирать её! Зина попробовала было объясниться, но Пётр Алексеевич сердито морщил лоб, будто отталкивал её, и она чувствовала, что расплачется, если начнёт говорить, и покажет свою слабость — а это, как известно, она запретила себе специальным правилом. И поэтому она ходила перед Петром Алексеевичем, с вызовом подняв голову. Кто он такой, чтобы её презирать? Герой? Учитель? Путешественник? Обыкновенный шофёр… Наверное, «возит налево» и «сшибает калым», так, кажется, это у них называется. И был в молодости хулиганом — иначе откуда у него такая татуировка? «Очутился бы он в моей шкуре, посмотрела бы я на него!»
Она побывала в правлениях всех трёх колхозов, в кожевенной артели, в «Заготзерне», в больнице. Везде спрашивали, кто она и откуда, приходилось врать, краснеть, путаться. И она боялась заходить вторично в те же места… Сперва Зина надеялась на секретаря райкома: казалось, человек, который пишет стихи, должен понять её; но он уехал в глубинку, и неизвестно, когда вернётся. А в гостинице Зину предупредили, чтобы скорее уезжала: у неё нет паспорта и за неё может влететь.
Последнее учреждение, куда она пошла, — районная библиотека.
— Данте какую-нибудь работу.
Пожилая библиотекарша в школьном платье с отложным воротничком обрадовалась. Она поняла это так, что вот еще одна школьница хочет записаться в «друзья книги», и тут же дала ей груду зачитанных шпионских повестей — подклеивать. У Зины стал комок в горле, но она так и не сказала правды. Библиотекарша славная, но, расскажи ей всё, сразу решит, что Зина тёмная личность. Или, чего доброго, напишет домой…
Может, совсем и неплохо вернуться домой, не думать ни о работе, ни о деньгах, ни о Викторе… Есть хороший обед… скажем, утку с яблоками. Сверху она вся коричневая и хрустит, а внутри сочная, а яблоки мучнистые, чуть кисленькие, а подлива золотая, с глазками жира… Вкуснее всего лапка. Мама знает, что Зина любит лапку, и всегда даёт ей лапку. Мама любит Зину, потому и бывает несправедливая. Трудно быть справедливым к тому, кого любишь.
Зина была голодна, она съела бы не только утку с яблоками, а хоть жареную кошку. Каждый день приходилось платить за постель, а на еду она разрешала себе тратить очень немного. Купила чёрствого хлеба, чтобы не так быстро съедать, и халвы. И ела только хлеб с халвой, запивая кипятком, который брала в гостинице. Несмотря на это, деньги подходили к концу. Надо было что-то делать. Но домой — нет! В лагерь — ни за что! Вот если бы это вышло само собой, без её участия… Чтобы кто-то что-то сделал, а она бы и не знала.