— Нюра!
Дверь отворилась, но не своею силой. В сумеречном квадрате показалась Зина. Нюрка отпрыгнула в угол, задела ногой таз.
— Ты что здесь делаешь? — Зина шагнула вперёд.
— Ничего.
— Пойдём домой, не сердись.
— Если ты такая добрая, принеси мне лучше мои вещи.
— Уходишь?
— Ухожу.
— К себе?
— Нет, бродить.
— А?..
— Что ещё такое?
— Мне показалось, ты что-то сказала…
— Нет, ничего…
«Она, кажется, сказала что-то плохое о маме, — подумала Зина. — Как она смеет? Да нет, она ничего не сказала, это я сама думаю о маме плохо…»
— Ты на неё не сердись, не надо. Мама не такая уж плохая. Она просто не подумала, что сказала.
— Разве так бывает?
— Да нет, ты не поняла…
— А если бывает? Попробуем?
— Как?
— Ну просто! Раз-два-три — чур, мы не думаем!
Зина озадаченно разглядывает её профиль — крутой завиток над склонённым лбом, острый точёный нос и такой же подбородок. Что это ей пришло в голову — не думать? Нашла игрушку. На всё она отвечает не так, как надо, как ждёшь. Глупенькая… А глаза? Наверное, просто показалось.
Нюрка захохотала.
— Ты что?
— Не могу! — сквозь смех торжествующе выкрикивала она. — Ну и штука! Стараюсь изо всех сил — и не выходит!
— Что не выходит?
— Думаю! Без передышки, как заводная! Вот ловко! А ты не думала разве?
— Думала, — созналась Зина краснея. (Хорошо, что не видно в темноте.)
— Про что?
— А ты про что?
— Я… я не словами… Так, про костёр. Вроде бы я уже далеко отсюда, в лесу, и зажигаю костёр…
До чего утешительно, что думала она не о маме, не о своей обиде!.. Но какие чужие они, эти Нюркины мысли, как далеко ушла она в них от Зины в свой лес, к своему костру… И не уговорить её вернуться, лучше не пробовать…
Зина представляет себе этот костёр по книгам: бросишь в него ветку — и она сразу делается огненная, листья на ней, иголки — все огненные. Отрываются, и летят, и гаснут… А на толстом полене шипит смола, что-то шепчет на змеином языке…
— Ну, идёшь за вещами?
— Иду…
Зина вышла на цыпочках из сарая. В ещё нестойкой нежной темноте светились щели в ставнях, и трепетная первая звезда, и огонёк папиросы на соседнем крыльце, слева. Там сидела бабуля Калерия, дышала свежим воздухом. Вот уже лет двенадцать, сколько Зина себя помнит, она видит каждый вечер, как бабуля выходит, садится на левом, обязательно левом, крыле и закуривает длинную папиросу. Но ещё раньше, когда Зина лежала в пелёнках, и ещё раньше, когда Зины не было на свете, а папа и мама жили в разных городах и не знали друг друга, неизменно каждый вечер открывались эти двери, стучала клюка, шаркали шаги, слышался кашель, и высокая старуха усаживалась на левой стороне крыльца с длинной папиросой в дрожащих пальцах. Была революция, были войны, строились заводы, менялись улицы, появились самолёты, на земле не осталось белых пятен, рождались и умирали люди, сменялись времена года, но ни разу бабуля Калерия не села на правую сторону крыльца. Зине стало страшно — она смутно почувствовала какое-то сходство своё с этой вечной бабулей. Может, и бабуле хотелось когда-то «туда — не знаю куда», к далёкому костру, из которого вылетают огненные листья и иголки… Может, и у неё случай был уйти, а она не ушла — и приросла к своему дому насовсем.
«Почему же Нюрке можно, а мне нельзя? Я боюсь? Слабо?»
Ей было неприятно так думать о себе, а ещё неприятнее оттого, что Нюрка может так подумать о ней. И она не пошла за Нюркиными вещами, а побежала к папе в его комнату, где он, сутулый и лысый, ходил в одних трусиках, сосал ментоловые пастилки и обдумывал статью о желудочных болезнях.
— Папик, я передумала, я хочу в лагерь. Ну и что, что сезон начался? Мы поедем не отдыхать, а работать. Мы — это я и Нюра. Напиши письмо Олегу Владимировичу, чтобы нас взяли помощниками вожатых. Он же твой… это… коллега! — нашла она нужное слово, обняла отца и попыталась покружить по комнате. — Ну папик! Ну будь же другом!
— Малы вы ещё работать.
— Ну что ты, папка! Гайдар в нашем возрасте командовал ротой, а Джульетта даже вышла замуж! А маме мы скажем, что едем отдыхать.
И папа не выдержал, сдался, написал письмо.