– Мне нравится идея насчет ложи носильщиков. Я откинулся на спинку стула:
– Это было очень забавно. Все остальные суетились с семьями, топтались на тротуаре перед зданием, окружали машины родителей, толкались в воротах, выгружали чайники и тетрадки, тостеры и одежду, но Уильям был сам по себе, ему никто не помогал. Казалось, у него вообще нет никаких вещей, кроме деревянных ящиков с вином. И каждый раз, когда он пытался сдвинуть их так, чтобы о них никто не спотыкался, этот ублюдок, который доставил его груз, ставил очередной ящик как раз на дорогу, и образовывалась новая пробка в движении. Затем все носильщики погрузились в юридическую беседу о правилах противопожарной безопасности, а Уильям бегал вокруг, отчаянно извиняясь перед всеми подряд.
– Легко могу представить себе эту картину, – улыбнулась Мадлен. – Продолжай.
– Ну, и я протянул ему руку помощи, потому что… ну, я думаю, я тоже был предоставлен себе, – я сделал глоток шампанского. – Бабушка оставалась в Гейдельберге, и я со вчерашнего дня был один. Я привык ездить на поездах – так дешевле – и сделал пересадку во Франкфурте, затем в Париже, переночевал на пароме до Дувра, приехал в Лондон, затем в Кембридж, и это, я тебе скажу, было настоящее путешествие.
– И куда он все это дел?
– Что?
– Вино.
– Он держал его в комнате. Мы на тележке затащили его туда – пришлось сделать не меньше дюжины рейсов – получилась целая пирамида. Он заранее вынес в коридор почти всю мебель, чтобы освободить место для ящиков. У него осталась только кровать. Когда мы закончили, я сказал, что это безобразие, когда носильщики не носят вещи, и ему это показалось очень смешным. Он открыл бутылку, мы сели и распили ее. А потом он заявил, что я должен заходить к нему почаще и угощаться.
– Боже, вы двое должны были быть полностью парализованы на всетри года.
– На самом деле большая часть бутылок была не для питья – впрочем, это нас не останавливало. Главная причина, побудившая его притащить с собой весь этот запас вина, как он сам утверждал, заключалась в том, что каждый раз, когда его родители уезжали – а это происходило очень часто. – его старший брат устраивал очередную «званую вечеринку» у них в доме, и Уильям не мог рассчитывать на то, что его пьяные друзья не прикончат заодно и ту часть погребов, которая принадлежала Уильяму и представляла собой своего рода долгосрочные инвестиции или что-то в этом роде – короче, стоила кучу денег. Так что он сделал единственное, что ему оставалось, и забрал вино с собой.
– Вот это жизнь.
– Да уж.
– Тебе повезло, что он взял тебя в компанию, – улыбнулась она. – Должно быть, он очень щедрый. Сегодня был настоящий банкет. Вряд ли на свете много людей, которые подают на пикниках свежих устриц.
– Он очень добрый.
– А чем он занимается? Или он вообще не работает?
– Нет, нет, работает. Я думаю… думаю, это можно назвать «импресарио бродячего оркестра».
– Что? Не понимаю?
– Он сам не играет… скорее то, чем он занимается, связано с продюсированием театральных постановок.
– Объясни.
– Хорошо. В то время, когда мы закончили колледж, он решил стать ненадолго коммунистом – в буквальном смысле слова – жить в коммуне где-то в Бетнал Грин. [87]Я знаю, это звучит странно, но это вполне в духе таких, как он. Короче, он платил за то, чтобы десять человек два года могли заниматься тем что им нравилось. Но потом он объелся всеми этими новыми бездомными, как он их называл. Он заявил что предпочитает приличных бродяг. Так что он организовал приют для добропорядочных бродяг, своих приятелей – мужчин и женщин не моложе тридцати пяти лет – наркоманов, пьяниц и всех прочих Так или иначе, ему удалось создать из них шуточный оркестр – многие из них оказались неплохими музыкантами. Он пригласил им студента-дирижера и дело пошло намного серьезнее. Уильям открыл еще два подобных приюта, появились новые люди. Однажды, пару лет назад, весь оркестр в полном составе появился на местном телевидении. Бум! И после этого он стал расти. Сейчас он просто огромный. И большие деньги приносит.
– Серьезно? Вот это да. И что за музыку они играют? В смысле, какие там инструменты: скрипки, кларнеты и все такое прочее?
– Нет-нет. Не кларнеты. Хотя там есть и скрипки. В основном, они используют крышки от баков, дешевые свистки, прочую чепуху, которую можно подобрать на улице. Но они теперь исполняют длинные произведения, и критики ходят на все представления. Там и ритмические танцы и все такое. Я думал, это все просто удачно раскрученное дерьмо, когда Уилл впервые рассказал мне об этом, но должен признать, что звук у них неплохой, и они стали очень, очень популярными . Ониучаствовали уже во многих акциях: на фиестах в Испании, на шоу в Штатах, в карнавале Ноттинг-хилл, в концерте в Гластонбери и прочих. Музыкальный мир любит их. Правительство любит их. Уильям пользуется этим, чтобы на полученные деньги открывать новые приюты.
– Ты знаешь, кажется, я слышала о них, – она нахмурилась. – Или, может быть, я видела какое-то объявление в метро. Но я понятия не имела, что это имеет отношение к Уильяму.
– Конечно, с чего бы тебе это могло прийти в голову.
Она отхлебнула шампанское:
– А что ты? Ты играешь?
– Нет. А ты?
Она надула губы:
– На протяжении многих лет я была всемирно известной концертирующей пианисткой, но потом бросила это занятие из-за того, что моя японская звукозаписывающая компания настаивала на том, чтобы помещать на обложках мои фотографии в обнаженном виде.
– Все понятно.
– В каком смысле?
– Я имел в виду, что вполне понятно, почему тебе пришлось прекратить концертную деятельность при таком давлении.
Она улыбнулась и взглянула на столик перед окном.
Я опередил ее вопрос:
– По-моему, ты оставила сигареты на кухне.
– Точно.
Я собирался встать и принести ей пачку, но она быстро поднялась с софы и, не надевая сандалий, пошла за сигаретами.
«Через десять минут станет совсем темно», – подумал я.
Ее голос внезапно прозвучал прямо у меня над плечом:
– Так ты не хочешь показать мне всю квартиру?
Ну, хватит. Все решено. Я встал.
В конечном счете, я считаю, что именно Джон Донн соблазнил ее. По крайней мере, это он нанес самый последний, сокрушительный удар. Пренебрегая пустячным барьером разделяющих нас четырех столетий, он простер вперед свой неутомимый, ненасытный разум и завоевал ее с первой попытки с легкостью и шармом, с блеском истинного мастера.
Я двигался быстро, это правда. В течение следующих десяти минут, в спальне, я, без сомнения, мог бы обойти его. Но он всегда опережал меня: великий профессионал, показывающий, как надо действовать.
– Это здесь ты работаешь? – она вглядывалась в полумрак…
– Да, – я включил боковое освещение.
– Боже мой. Я не догадывалась, что ты пишешь перьями. И все эти краски и чернила – и золото.
– Это золотые листы, для золочения.
Она обернулась ко мне, стоявшему в дверном проеме с бокалом шампанского в руке, а потом прошла к окну.
– Это твой мольберт?
– Что-то вроде. Это чертежная доска.
– Над чем ты работаешь в данный момент? Могу я взглянуть?
– Конечно, – я подошел к ней ближе, осторожно развернул доску так, чтобы она смогла увидеть лист рукописи.
И клянусь, клянусь, клянусь: это было чистое совпадение, что на столе лежало именно «С добрым утром!». У меня в душе что-то дрогнуло. Я хотел прокомментировать работу, чтобы отвлечь ее от того, что она как раз собиралась прочесть, – или, по крайней мере, смягчить неловкость. Но, на мгновение, мое желание увидеть, как она воспринимает мою работу, превозмогло смущение по поводу самого стихотворения, и я снял защитный лист, закрывающий текст.