– Да, конечно. У меня выписаны шифры, которые я нашел по каталогу.
– Вам повезло, что у миссис Джексон такая блестящая память. Это сэкономит вам кучу времени.
– Я знаю.
Он снова поправил очки.
– Миссис Джексон рассказала мне, что вы – каллиграф, профессионал. И что вы готовите тексты Джона Донна для американца. Случайно, не «Священные сонеты»?
– Нет. Это любовная лирика…
– Он происходил из семьи известных католиков, знаете ли – стойких в вере. – Его манера речи становилась все более доверительной. – В то время это могло стоить человеку жизни. Его дядя возглавлял тайную иезуитскую миссию. И конечно же, его брат погиб в тюрьме, куда был заточен, – отец Седрик позволил себе сделать особое ударение на последних словах: – за то, что укрывал священников.
– Да, я читал об этом…
– Вот почему он такой – то есть был таким – таким несчастным, таким сердитым на самого себя, ведь он так и не смог по-настоящему простить себе отречение от веры и переход в протестантизм, чтобы преуспеть – завоевать положение – в конечном счете стать настоятелем собора Святого Павла. Должно быть, это было трудно. Очень трудно, – он слегка вздохнул. – Я перечитал несколько строк, когда ваша бабушка сказала мне, что вы приезжаете… как там? «Чтоб сбить меня с пути, противоречья/ сошлись в одном:/ непостоянство стало/ Привычным постоянством». – Он задумчиво кивнул своим мыслям. – Мой самый любимый из «Священных сонетов». И вероятно, ключ ко всему циклу… Ну, а теперь я вас оставлю на полчасика – боюсь, в меньшее время они не уложатся. Потом я вернусь проведать вас… – Он подмигнул, как добрая фея-крестная. – …И, если хотите, могу показать Мадлен самые интересные места… пока вы занимаетесь зарисовками и записями, так, Джаспер?
– О, это было бы чудесно, – слишком громко прошептала Мадлен. – Частная экскурсия по Ватикану. Джаспер говорил, что здесь хранятся многие секретные документы, вроде предсмертного обращения Генриха VIII, а еще орудия пыток инквизиции.
Отец Седрик рыцарственно кивнул:
– Ну что же, мы не сможем побывать везде, но я сделаю все, что в моих силах, чтобы показать вам кое-что из наших маленьких сокровищ.
– Спасибо, святой отец, – сказал я. – Думаю, мне понадобится не больше полутора часов – так что к обеду мы сможем освободить вас от хлопот. – Я прокашлялся, чтобы смягчить неискренность произнесенной фразы.
– Никаких хлопот. – Он энергично потер руки, улыбнулся одновременно лучезарно и задумчиво и потом ушел.
Я сел за стол, чтобы заполнить требования, выписав шифры и названия по запискам, сделанным заранее, в Лондоне. Когда я передал требования сотруднику, мы смогли немного побродить по библиотеке, разглядывая стеллажи, потолок, высокие ясные окна, рукописи, лампы, стараясь при этом говорить совсем тихо. И хотя легенда о том, что в Рим я поехал, чтобы поработать с рукописями, отчасти была вымышленной – в Британском музее есть практически все, что может понадобиться каллиграфу, – теперь я не мог сдержать восторга от того, что меня окружало такое количество истинных произведений искусства. Каждый раз, когда я вижу – держу в руках – работу настоящего мастера, жившего сотни, а может быть, тысячи лет назад, мне чудится, что я могу поговорить с ним, как будто писец только что отложил в сторону перо и вышел в соседнюю комнату за хлебом и сыром и с минуты на минуту вернется. И разделяющие нас столетия растворяются. У произведений, созданных истинными художниками, совершенствовавшими свое искусство изо дня в день, есть удивительное свойство: строки, созданные ими, кажутся написанными без всяких усилий, одним движением пера – благодаря этому слова кажутся только что написанными. К сожалению работа большинства современных каллиграфов характеризуется скорее судорожной неловкостью. Более чем в любой другой художественной форме вы видите и чувствуете процесс создания отдельных составляющих произведения, даже глядя на законченную работу во всем его великолепии. И это одновременно возвышает и смиряет дух.
– Боже мой, что это? – приглушенно воскликнула Мадлен, указывая на отдельный лист, зажатый между двумя тонкими пластинами оргстекла. – Кто способен прочитать такое?
Я подошел ближе к ней.
– Этот шрифт называется равеннский канцелярский. [110]Я знаю, выглядит так, как будто по странице пробежал паук.
– А какая это эпоха? – Она осторожно взяла в руки стеклянную пластину. – Это кажется настоящей драгоценностью.
– В точности не знаю, надо спросить отца Седрика. Но похоже на позднероманское письмо, названное так из-за того, что оно появилось на территориях варварских королевств, созданных на обломках Римской империи. Я бы рискнул предположить, что рукопись датируется периодом между 500 и 700 годами – или около того.
– Ты можешь это прочитать?
– Я могу разобрать слова, да. Но мой латинский не настолько…
– О чем здесь говорится?
– По-моему, это какой-то список, – объяснил я. – Видишь, писец использовал систему, которую мы назвали бы таблицей сокращений – вот эти длинные тонкие завитки под словами. Речь идет о каком-то регистре или свидетельстве. Не думаю, что этот документ сам по себе представляет огромную ценность – с точки зрения содержания, я имею в виду, – но он важен как образец.
– Но почему его так трудно прочесть?
– В свое время это было не так уж трудно. Во всяком случае, для тех, кто жил в Равенне, потому что этот почерк был их собственным изобретением – им он нравился: такой красивый и особенный, ни на что не похожий.
– Вид у него безумный.
– Это всего лишь предубеждение. Каждая область развивала свой уникальный стиль письма и чрезвычайно гордилась им. Это как разнообразные диалекты или различные местные особенности архитектуры, у каждой есть свои странности, но, естественно, люди путешествовали, и все это смешивалось, так что постепенно возникали гибриды, и взаимные смещения, и вариации, и все такое прочее – знаешь, как люди, которые говорят в Эльзасе по-французски с немецким акцентом.
Я тоже начал говорить библиотекарским шепотом.
– Равенна прославилась, в частности, благодаря очень компактному письму – изысканно заостренному – полному связок между буквами и сокращений. Они усовершенствовали более ранний курсив, который римляне…
– Курсив? Что это такое?
– Курсив – это почерк, придуманный для ускорения письма – в нем больше связок между буквами и специальных приемов, называемых лигатурами: например, здесь это соединение букв А и Е – и еще множество петель. А Равенна сделала этот тип письма весьма элегантным и формализованным – скажем, их высокое L, или изгиб линии R, или способ украшения концов слов особыми завитками, как будто буква расцветает. Именно это делает почерк таким особенным: сочетание легкости и продуманности.
– А ты можешь так написать? – Она испытующе смотрела на меня.
– Нет. Не сразу. Я никогда, не изучал равеннский канцелярский почерк, но я мог бы – если попрактиковаться некоторое время. Это как изучение новой музыкальной пьесы. Надо разделить целое на элементы и изучать их фрагмент за фрагментом. Уходит куча времени, но, когда осваиваешь базовые приемы, совершаешь резкий прорыв.
– Тогда покажи мне почерк, которым ты владеешь.
– Вот… – Я наклонился над книгой в кожаном переплете, лежавшей на столе в открытом виде. – Это Часовник – своего рода справочник по молитвам, такую книгу мог иметь знатный человек. Их сохранилось довольно много. Этот тип письма называется каролингский минускул. Профессиональные каллиграфы осваивают его одним из первых, так как это своего рода образцовая система. В конце 700-х годов из пределов королевства Карла Великого этот почерк стал распространяться по всей Европе, потому что – взгляни, ты сама увидишь – он был более собранным и регулярным, более простым для чтения, чем все остальные. Можно сказать, что это была одна из первых попыток стандартизации – ответ на твой вопрос о равеннском канцелярском письме, если хочешь.
110
Этот тип письма был разработан в Равенне, ставшей на короткое время в конце V–VI вв. столицей поздней Римской империи. Он использовался для ведения канцелярских документов. За пределами этого региона и времени не употреблялся.