Он что, просил? Каждому своё. Всем своё место. Его место – от всех в сторонке. Там, за спиной, за стеной, бурлит жизнь, продают-покупают, а он – у самого входа, но с другой стороны. Так в тенёчке и отсиделся. Всегда на людях, всегда один. Сорок пять минуло, не до шуток. Жизнь прожита, поздно менять.
Что ещё нужно? Свой угол имеется, домик с крохотным садом, в наследство остался после смерти сожительницы. На хлеб всегда заработает. Женщины? Да сами найдутся, есть куда бегать. Любить не просит, не юнец безусый. Зачем ему это?
Она ведь не шутит. У кого из знакомых нашлись бы лишние деньги – оплатить такую актрису? Нет, так не шутят. Незачем. Нда...
И что теперь?.. Чёрт его знает, может, всё только привиделось?
Солнце зашло. Пятница наступила. Разгорелась на небе первая звёздочка. Близится полночь.
Он хорошо подготовился к встрече. Накрыл стол – во дворе, в сени дерева. Так, ничего лишнего – прохладное лёгкое вино, фрукты, сладости. За час он её уговорит – не делать глупости, вернуться домой, пока не видели. Не зря столько раз записывал под диктовку чужие мысли и чувства, все слова нужные сами нашлись, применительно к случаю. Сидел, свою речь смаковал. Тон подбирал – по-отечески нежный и строгий.
Конечно, ни черта не вышло из этого.
Она просто прошла сразу в дом, даже не взглянув на него, со всеми его приготовлениями.
Он ещё посидел за столом – дурак дураком – хотя и недолго, и пошёл выгонять незваную гостью.
Он увидел её со спины. Женщина была занята, по-хозяйски перебивала подушку на разобранной постели. Аккуратно сложила все свои покрывала поверх крышки его сундука. Остальная одежда ничего не скрывала, шёлк прозрачен. Всё, что ему нравится в женщинах, всё – на своём месте.
Она почувствовала его взгляд, обернулась и улыбнулась. И он сразу понял, что ничего ей не скажет, ничего из надуманного.
Женщина улыбнулась и сняла с себя все одежды. Что ещё оставалось? Он тоже.
– Тебя как зовут?
– Зачем тебе имя? Тебе мало меня?
– Имей совесть. Всех зовут как-то.
– Вот и зови, как хочешь, зови.
– Гм...
– Без имени я тебе неприятна?
– Извини. Просто непривычно как-то. Мало что девушка, ещё и без имени.
– У тебя были женщины, все – с именами. Ты лица их помнишь? Меня не забудешь.
– Гм... Ты это... Есть будешь?
День пролетел – и не заметил. Господи, как хорошо – знать, что тебя ждут дома, что снова наступит ночь, и всё будет снова.
В это невозможно поверить, но липкая кровь на простыне – несомненна.
А вы что бы подумали?
– Извини, сегодня у нас какой день? Пятница?
– Нет, милый, суббота. Ночь пятницы была вчера.
– Это ведь не первая ночь...
– Со мной так будет всегда. Завтра будет всё так же.
– Кто ты?
– Женщина. Просто женщина.
– Сам вижу, не мальчик. Да откуда ты взялась на мою голову? Таких, как ты, на земле не бывает.
– Значит, бывают на небе. Успокоился?
– Господи, ну не может этого быть!
– Почему? Для Него всё возможно.
– Кто ты?
– Сам знаешь.
– Гурия? «Все достоинства семидесяти двух девственниц воплощены в одной – вечно юной, вечно девственной». Господи Боже... Я же христианин!
– И что? Каждому свой рай уготован?
– Но гурии предназначены в награду праведникам – в раю. Я что, уже умер?
– Нет. Успокойся.
– Тогда почему ты здесь, со мной?
– Я создана для тебя.
– Господи, да за что?!
– Ты не писал доносов.
– Да писал бы! Всё что угодно, лишь бы платили.
– Не по намерениям судят, значимы только поступки. Ты даже не представляешь, сколько радости принёс людям своим ремеслом. Сколько раз обливались слезами от счастья, перечитывая любовные письма, писанные твоею рукой, знаешь? Да большего праведника не сыскать по всему побережью.
– Я жил во грехе! Я спал со вдовой.
– Она была с тобой счастлива. Разве что на тебя не молилась. Даже пред самим Господом не за себя, за тебя просила.
– Ну, не знаю... Я посты не все соблюдал.
– А поститься велел вам Господь, не служители Церкви? Смирись, опусти глаза долу? Не найти Бога – у себя под ногами.
– А спать с тобою не грех?!
– Не знаю. Я тебе предназначена. Я создана для тебя. В чём грех? Если грех – только мой.
– Что с тобой будет за это?
– Не нужно об этом. Не знаю. И знать не хочу.
– Тебе было больно?
– Любить всегда больно.
– Гм… Как там, на небе?
– Зачем знать заранее?
– Ты права. Конечно, права... Тем более что ты уже всё изменила, всё предначертанное.
– Прости. Я хотела как лучше. Я правда не могла больше ждать.
– Дурочка. Променять рай на старика... Ну что ты плачешь? На кой мне их небеса, когда ты рядом? Иди сюда.
Что с неё спрашивать? Женщины. Отдать всю вечность с любимым в раю за сегодня... Да.
***
Ей было отпущено всего ничего. Малярия не для небесных созданий, сгорела за ночь. На сороковую ночь, перед самым рассветом, гурия вернулась на небо. Или куда там ещё...
Каллиграфа уже никто на небе не ждёт.
И что? Что мы знаем о жизни и смерти...
Новеллетты
Фея
Её звали Фея. Она и была феей. Только маленькой. В пересчёте на человеческий возраст всего-то лет двенадцати. Самое время влюбляться без памяти. Она и влюбилась. В художника.
Разве она виновата в том, что художник был начинающий, так, неумеха-мазилка.
Считай, всё лето, каждое утро, перед восходом солнца, приезжий художник приходил к ней на Ромашковый луг – на пленэр.
Вот уже месяц всё никак не закончит этюд, единственный за всё это лето. Самый обычный – для начинающих. Изгиб реки в рассветной дымке тумана, заливной луг, вернее, прибрежный кочкарник, и на переднем плане – единственный куст ромашки, высвеченный лучами восходящего солнца. Банально.
Всё прописано до мельчайших деталей: каждый листочек на кустике, каждая жилочка листика. Всё – в точности как перед глазами, но... Всё не хватает чего-то, может, верного освещения, может, таланта. Не то!..
Сидит каждое утро, сравнивая натуру с изображением, подправляет и подправляет этюд, и без толку.
За спиной у художника, словно ангел-хранитель, всегда сидит Фея. Тихонечко и невидимо сидит себе и сидит, не сводя обожающего взгляда с возлюбленного. Осторожно, чтобы не спугнуть гению вдохновения, срывает, не глядя, ромашку, гадает: "Любит – не любит..."
Так вдвоём и сидели с рассвета и до полудня каждый день в августе, пока однажды художник не вздохнул горестно:
– Всё. Кончилось лето. Не будет и завтра нужного света, бросаю всё к чёрту. Бездарность. Прямая дорога на рынок – торговать баклажанами.
Наутро художник привычно всё разложил по местам. Начал придирчиво сравнивать свой этюд с видом и... замер. Лепестки ромашки просвечивали необычайно нежным шелковисто-красным оттенком. Дрожащими руками смешивал краски художник, боясь упустить краткий миг чуда. Слава богу, нужное освещение, как по заказу, не уходило, только ближе к полудню поблекли ромашки.
На вернисаже в Париже художника дружно признали восходящей звездой какого-то псевдо-изма.
Художник уехал, и луг совсем опустел.
У Феи было прирождённое чувство прекрасного, на то и фея, вот только чудесить она ещё не умела – слишком маленькая. Лепесток за лепестком расписала собственной кровью, а сколько той крови в маленькой фее...