Однажды мы все собрались в одном из домов, где стояло пианино немецкой марки с отломанной панелью, закрывающей струны и колки. К фетру молоточков прилипли какие-то семена. Маурицио, самый старший из нас, подзадорил меня: «А ну-ка покажи, умеешь ли ты и вправду играть». Это было, пожалуй, в районе Изелле, почти в ущельях Гондо. Открывая крышку, я недоумевал, как им удалось затащить пианино в эти края. Потом попробовал взять аккорд: все было в порядке, механика удержала строй довольно сносно. Девчонки пересмеивались, был слышен звон кастрюль и сильно пахло уксусом. Я отважно заиграл Блестящий Вальс Шопена, и за моей спиной кто-то попытался сделать несколько вальсовых па. Тут же запросили сыграть чарльстон, но мне уже было не до того. Почти два года я не видел фортепиано. Конечно, было нелюбезно с моей стороны не реагировать на смущенные просьбы, на подсказки желанных мелодий, которые мне и насвистывали, и напевали. А я заиграл Брамса, Венгерскую Рапсодию. И пока играл, стал замечать, что возня за моей спиной затихла и наступила полная тишина. Кончив играть, я встал со стула и оглядел компанию. Все притихли, даже девчонки, и глядели почти испуганно, словно не осмеливаясь похвалить меня, а я чувствовал себя пришельцем из другого мира. Впервые ребята смотрели на меня, как на чужака, и невольно были смущены моей непохожестью.
Что же я такого сделал? Просто сыграл Брамса? А может быть, в звуках этой музыки мои слушатели сумели уловить присутствие иного, незнакомого им мира? Кто знает… Светало, холод усиливался, зима была на пороге, и все чувствовали приближение близкой развязки. 14 октября Республика Оссола прекратила свое существование, я вместе с другими тремястами бойцами отряда Суперти ушел в долину Диведро. Там мы перешли границу, и я снова оказался в Швейцарии. Только через несколько месяцев, в июне 1945 года, я вернулся в Милан. А в тот вечер все поняли, что ничего не будет по-прежнему в ближайшем будущем, когда мы переоденемся, наконец, в штатское. Для меня же, напротив, после выхода в мир параллельный мир реальный не изменится, все вернется на свои места. Жизнь моя снова потечет либо на вилле в окружении Стейнвеев, либо на вечной полдороге между Нью-Йорком, Лондоном и Парижем. А товарищи мои все займутся кто чем: кто журналистикой, кто политикой, а кто с удовольствием продолжит жизнь уважаемого бюргера. Что же высвободила музыка той ночью? Она должна была показаться чужой, трудной для восприятия, но дело, видимо, не только в этом. Было что-то еще, разделявшее нас. Я оставил отворенной дверь в свой талант, в свою душу, и сделал это с верой в хорошее. Приподнялась стена, за которой я прожил всю жизнь.
Отец, прячась тогда за дверью, наверное, испытывал ту же оторопь от моей игры. Спокойно ее слушала только мать, потому что в моих победах ей виделось поражение дяди Артура, талантливого виртуоза, но пропащего человека. Я быстро обогнал его, и уже в десять лет играл лучше. И для матери это было местью за то, что ее неоднократно отвергали, и отвергали с болью и гневом, что само по себе говорило о сложности их отношений. Они переписывались, связку писем я нашел в потайном ящике комода в шкатулке с драгоценностями, которые, наверное, подарил он. Я хотел было прочесть их, но одна из моих особенно ревнивых тетушек их сожгла. Сгорая в камине, они распространяли запах жасмина. А я, глядя на огонь и горящие листки бумаги, даже не догадывался, что подобная же сцена разворачивалась много лет тому назад после смерти Шопена.
В 1851 году Александр Дюма-сын обнаруживает в Мысловице, в Силезии, письма Жорж Санд к Шопену. Дюма увлечен, он понимает, что нашел нечто ценное. Как письма попали в Силезию? Жорж Санд вручила их Людвике, сестре Шопена, чтобы та вывезла их из Парижа. Людвика увезла их в Польшу и передала друзьям. Почему? Совершенно непонятно. Если Санд хочет освободиться от какой-то неприятной информации, содержащейся в письмах, то почему отдает их сестре Шопена? Ведь это не были письма Фридерика, это были ее письма. Может быть, они содержали что-то такое, что могло бросить тень на Шопена? В этом случае любящая сестра была наилучшим гарантом тактичности. Но Людвика не держит письма при себе, а передает их мысловицким друзьям. Зачем? Еще одна загадка. Приехав, Дюма-сын, не ожидавший такой находки, приходит в восторг. Он читает письма и, полагая, что делает доброе дело, ставит об этом в известность Санд. В конце концов, письма возвращаются в Париж. 7 октября 1851 года Жорж Санд пишет Дюма несколько холодных строк: «Так как Вы имели терпение прочесть это малозначащее, из-за многочисленных повторений, собрание, которое я только что перечитала и которое, как мне кажется, может быть интересно лишь моему сердцу, Вы теперь знаете, какой материнской нежностью были наполнены девять лет моей жизни. Конечно, в этом нет никакого секрета, и я могла бы скорее гордиться, чем краснеть из-за того, что я, словно своего собственного ребенка, утешала это благородное и больное существо».