Я не возвращался больше памятью к тому дню, когда я играм партизанам Брамса. Когда война закончилась, многие из моих товарищей не пожелали расставаться с оружием и, возможно, не догадывались, что найдут они дома, вернувшись. А куда же двинуться мне? В Милан? Остаться в Швейцарии? И как повернется моя жизнь? Впервые я ощутил себя одиноким и абсолютно ничем не связанным. Вернувшись в Милан, я узнал, что за несколько дней до освобождения на своей вилле на озере Комо умерла моя бабушка. Теперь я сделался еще богаче и, входя в наш миланский дом, который никто из нас не любил, испытал чувство, похожее на счастье. Через несколько дней я перевез из загородного дома фортепиано и начал заниматься. Через год или чуть больше я впервые записал Четвертую Балладу.
Война похоронила под собой прожитые 25 лет, и я воспринимал их как сон, от которого изредка пробуждался и в котором искал прибежища. Долгое время я не думал об этой старой истории, о семейной драме, похожей на многие семейные драмы, о которых не принято рассказывать. Нынче мне стало ясно, что в истории этой есть пробелы, восполнить которые предопределено моему фортепиано, ибо фортепиано в нашей семье было не просто инструментом, оно стало двигателем чувств. На нем играли мать, дядя Артур и я. Отец играть не умел, и в этом заключалась его трагедия. Его жизнь, прожитая устало и бесплодно, даже в смерти не получила завершения. Теперь я стал понимать, что любовь Шопена к Соланж, матери к дяде Артуру, моя к Соланж из кафе на улице Ренн и, как знать, может, и любовь матери ко мне — это все одно и то же чувство. Не говоря уже о чувстве Андрея Харитоновича к Евгению и старого профессора к Андрею, чувства, обратившегося жестокой местью и швырнувшего Андрея в лагерь. Все эти душевные порывы обрели смысл, только будучи соединены вместе в затейливом переплетении. Я понял это в то утро, когда Соланж уходила от меня. Расставание наше мало походило на то, первое, легкое и случайное. Теперь она должна была непременно вернуться. Я положил рукопись в ящик стола и увидел, что туда же засунул когда-то конверт со старыми фотографиями. Много лет я не открывал его. Вот мой детский снимок с отцом и матерью. Отец положил нам руки на плечи, но робко, еле-еле, словно не смел к нам прикоснуться. Вот я за фортепиано, а мать позади меня за стулом. Здесь уже она опирается на мое плечо, но в ее руке чувствуется сила и властность. А глаза неподвижно и пристально смотрят в объектив.
На обороте фотографии читаю: «Артуру, 6 января 1933». Значит, за фотографом стоял дядя Артур: таким взглядом мать смотрела только на него. Повинуясь внезапному желанию, я уложил снимки обратно в ящик, к рукописи Шопена. И все же в этом хитросплетении судеб, упорно наводящем на мысль, что аккорд Бога должен быть фа-минорным, чего-то недоставало. Недоставало Соланж, не моей, которая свою роль сыграла, а той, его Соланж. Я должен был разыскать ее, хотя и отдавал себе отчет в том, каким безумием будет пытаться найти сведения о женщине, умершей в 1899 году, о последних годах жизни которой ничего не известно. Но без этой последней ниточки я не мог собрать воедино всю историю.
Итак, я опять пустился странствовать по городу безо всякой цели. Меня вело желание докопаться до смысла, которого, похоже, не существовало. Что я знал о Соланж Дюдеван? Она рассталась с Клезенже и до самой смерти вела жизнь «авантюристки». Брат Морис умер за 10 лет до нее. Знаю, что она свято хранила тайну Баллады. И это все. Может, больше и нечего было узнавать: то, что шло в счет ее взбалмошной жизни, укладывалось в короткий отрезок времени, проведенный в Ноане. А потом чужое благоразумие задернуло все непроницаемой завесой. В 1849 году, когда Шопен сочинял Четвертую Балладу, его письма к Соланж были очень теплыми, но почтительными и корректными. 5 апреля 1849 года он пишет с тоской: «У меня уже четвертый врач, они берут с меня по 10 франков за визит, приходят иногда по 2 раза в день, и все это мне очень мало помогает. Радуйтесь величайшему счастью — здоровью». В мае он приветствует рождение дочери Соланж: «Очень несчастный друг благословляет Вас и Ваше дитя». Соланж словно исчезает со смертью Шопена, хотя и живет потом еще пятьдесят лет. И все пятьдесят лет держит при себе заветные страницы. Где же искать следы Соланж, если она долгие годы никак себя не проявляла? Если раньше ноги сами принесли меня в Пасси, к Нервалю, то теперь я кружил возле улицы Пигаль, раздумывая, что мои шансы проследить последнюю ниточку равны нулю. Я отыскивал дом, где она жила, а на самом деле призывал на помощь иронию, чтобы одолеть наваждение и отстраниться от него.