Медленно, но верно общение людей с каллистянами становилось все более близким. Полное взаимопонимание было не за горами.
– Мне очень стыдно признаться вам, – сказал Лежнев Куприянову, – но Петр Аркадьевич будет говорить на языке Каллисто гораздо лучше меня. Он сумел замечательно справиться с произношением.
Куприянов и сам видел это. Хотя разговоры происходили не часто и касались только самых простых тем, звездоплаватели охотнее всего обращались к Широкову. Они, по-видимому, понимали его лучше. Когда профессор слушал, как его молодой ассистент говорил с кем-нибудь из гостей, то поражался, с каким искусством он воспроизводит мягкие звуки их языка. Они получались у него совершенно естественно. Ляо Сен также довольно успешно справлялся с трудностями произношения, но у Лежнева дело шло плохо. Он никак не мог овладеть переходом от мягкой согласной к следующей за ней гласной. Это мешало ему произносить слова, а гостям – понимать его.
Первого сентября, поздно вечером, Артемьев вернулся в лагерь. На следующее утро подполковник Черепанов зашел в палатку начальника экспедиции и от имени Козловского пригласил к нему Куприянова, Штерна, Ляо Сена и трех иностранных ученых, живших в лагере. За это время к месту приземления корабля съехалось несколько сотен иностранцев. Для них был построен второй лагерь, расположившийся в километре от первого, по другую сторону от звездолета. Но Маттисен, Линьелль и О'Келли продолжали жить в той же палатке, что и раньше.
Профессора Лебедева не было в лагере. В этот день он уехал в Курск, где происходила научная конференция биологов, посетить которую его настойчиво просили все ее участники. Хотя он был очень занят, но не счел возможным отклонить это приглашение.
В палатке Козловского находились два корреспондента – Лемарж и Ю Син-чжоу. Артемьев сидел в самом углу, на постели Козловского. Полковник не считал еще нужным раскрывать свое инкогнито и попросил секретаря обкома провести разговор вместо него.
Трое иностранцев хорошо знали, кто такой Козловский. Неожиданное приглашение к областному партийному руководителю возбудило их любопытство. На лице О'Келли ясно отражалось беспокойство.
– Садитесь, пожалуйста! – сказал секретарь обкома, когда приглашенные им вошли в палатку.
Выражение его лица было непривычно хмурым. Голос звучал сухо и отрывисто.
Все сели вокруг стола.
Несколько секунд Козловский молчал, всматриваясь в лица своих гостей. Его взгляд остановился на О'Келли, и американец, не выдержав, опустил глаза.
– Я буду говорить по-французски, – сказал Козловский. – Этот язык понимают все присутствующие, – он взглянул на Лемаржа и, видя, что корреспондент приготовил блокнот, продолжал: – В СССР прилет космического корабля на Землю рассматривается только с научной и человеческой, – (он подчеркнул это слово), – точки зрения. Знания гостей интересуют нас постольку, поскольку они могут принести пользу человеку, помочь мирному развитию человеческой техники. Других целей ни у нас, ни у них нет и быть не может!
Куприянов с удивлением слушал Козловского. Он не понимал, для чего он говорит эти, всем известные истины. Штерн ожесточенно теребил бороду. На лицах иностранных ученых выражалось вежливое внимание. Лемарж и Ю Син-чжоу записывали слова секретаря.
– Нам известно, – продолжал Козловский, – что в некоторых кругах капиталистических стран прилет корабля вызвал совсем другую реакцию. Психоз войны мешает этим людям видеть научное значение этого события. Единственное, что им приходит в голову, – это усиление военной мощи СССР, которое якобы будет следствием ознакомления советских ученых с техникой Каллисто. Ничего другого они не видят и не хотят видеть.
Нервным движением он передвинул книги на столе.
– Я не буду долго испытывать ваше терпение. Оценка моральной стороны подобных взглядов не входит в мою задачу. Можно было бы вообще не обращать внимания на эти досужие домыслы, но, к сожалению, дело не ограничивается ими. Присущая реакционным кругам чисто звериная ненависть к прогрессу толкает их на выводы и соответствующие действия. В страхе перед мнимой опасностью со стороны СССР эти круги решились на самое мерзкое преступление, которое только можно себе представить. Можно не сомневаться, что их замыслы встретят самое решительное осуждение всех народов, всех честных людей. Короче говоря, они решили, что раз так случилось, что звездолет опустился в нашей стране, то лучше уничтожить корабль и его экипаж, но не дать СССР возможности заимствовать знания и технику другой планеты. С этой целью они направили к нам диверсантов. Мне точно известно, что они находятся здесь, в лагере.
При этом неожиданном сообщении все невольно взглянули друг на друга.
В лагере!.. Может быть, кто-нибудь из находящихся в палатке является этим тайным врагом!
Один Штерн не поднял головы и еще яростнее задергал свою пышную бороду.
Ю Син-чжоу посмотрел на Козловского, и в его узких глазах мелькнул огонек.
– Кто? – сквозь стиснутые зубы спросил Маттисен. Его всегда добродушное лицо стало суровым.
– Чудовищно! – прошептал Линьелль.
– Вы спрашиваете кто? – сказал Козловский. – К сожалению, мы не знаем этого с полной достоверностью. Но ждать, пока враг обнаружит себя, нельзя. Это может слишком дорого обойтись. Два человека возбудили подозрения. Один из них – это корреспондент агенства Рейтер – Дюпон…
При этих словах Куприянов понял, почему только Лемарж и Ю Син-чжоу были в палатке.
– Дюпон, – продолжал секретарь, – заявил, что не знает русского языка, но он попался на том, что хорошо его знает. Это еще не доказывает, что именно он является диверсантом, но этого достаточно, чтобы ему нельзя было доверять. Сегодня он уедет из лагеря и покинет пределы СССР. Мы знаем, что такая мера вызовет шум и различные обвинения по адресу нашей страны, но поступить иначе не можем. Всякому гостеприимству есть границы. Жизнь и безопасность ученых Каллисто нам дороже!
– Правильно! – сказал Маттисен. – А кто второй?
– С другим дело обстоит серьезнее. Именно ради этого я пригласил вас ко мне. Как вы знаете, советское правительство не мешает любому ученому западных стран приехать сюда и лично знакомиться с каллистянами и их звездолетом. Мы не монополизируем корабль. Но, к сожалению, это гостеприимство и добрая воля СССР используются во зло. Под именем одного из известных ученых к нам проник другой человек.
Он наклонился вперед и в упор посмотрел на О'Келли.
– Директор Кембриджской обсерватории, – медленно сказал он, – профессор Чарльз О'Келли находится в настоящий момент на своей даче в штате Флорида, он даже не собирался ехать в СССР.
Американец вскочил с кресла.
– Сядьте! – повелительно сказал Козловский. – Сядьте, мистер Невинс!
Тяжелый нажим руки. Черепанова заставил мнимого О'Келли опуститься в кресло.
– Игра окончена, мистер Невинс, – сказал секретарь обкома. – Мы знаем кто вы такой.
Внезапно Маттисен повернулся (он сидел рядом с О'Келли), и его рука мелькнула в воздухе. Звук сильной пощечины раздался в палатке.
– Мерзавец! – прохрипел швед, побледнев от ярости.
Куприянов испуганно схватил его за руки.
– Не надо так волноваться, господин Маттисен, – улыбнувшись сказал Козловский. – Он и так получит по заслугам.
Швед тяжело дышал. Его широкая грудь бурно вздымалась. Он весь дрожал от гнева.
– Мерзавец! – повторил он еще раз.
– Вы арестованы, мистер Невинс, – сказал Черепанов. – Прошу следовать за мной.
О'Келли молча повиновался. На его щеке горело багровое пятно. Он встал, долгим, пристальным взглядом посмотрел на Маттисена и вышел.
– Все обошлось проще, чем я думал, – сказал Козловский. – Я ожидал, что он будет упорствовать в своем обмане. Тогда пришлось бы Семену Борисовичу помочь мне разоблачить его.
– Я хорошо знаю Чарльза О'Келли, – в виде пояснения сказал Штерн.