Очнувшись, я фыркнул в собственный адрес. Им удалось втянуть меня в свой асоциальный мир, оторвав от единственного великого таинства: общности. Наверное, я просто устал, потому что мне казалось, что я отдыхаю, когда просто смотрю на них. «Сочувствия, – подумал я, – эти двое заслуживают меньше, чем кто бы то ни было». Что, собственно, может быть полезнее для формирования характера бойца, чем раннее привыкание к великим жертвам ради великих целей? Разве не о шансе принести достаточно великую жертву многие мечтают всю свою жизнь? Зависть – единственное, что я мог испытывать по отношению к ним (тем, кому это удавалось). И, похоже, именно зависть я уловил и в неудовольствии товарищей юной пары – зависть и долю презрения, поскольку те столько сил и времени тратят впустую на отдельного человека. Но я, со своей стороны, презирать их не мог. Они разыгрывали вечную пьесу, прекрасную в своей трагической предопределенности.
Видимо, я действительно переутомился, поскольку мой интерес все время привлекали крошечные детали этого праздника жизнелюбия. Уже через несколько минут после того, как я выпустил из вида девушку и юношу (нетерпеливые товарищи, кстати, растащили их в разные стороны), мое внимание приковала к себе худощавая женщина средних лет, вероятно, мать одной из призывниц. Она тоже казалась в каком-то смысле выключенной из неистово веселящегося коллектива. Не знаю, как я это понял, и не смог бы ничего доказать, потому что она во всем принимала участие, двигалась в такт с марширующими, кивала ораторам, кричала речовки. Но я понял, что она действует механически и не взмывает на гребень освободительной волны коллектива, а остается в стороне – в стороне от собственных движений и голоса, такая же обособленная, как и та молодая пара. Окружавшие ее люди, видимо, тоже это интуитивно чувствовали и всеми способами пытались ее вовлечь. Со своего подиума я несколько раз замечал, как ее брали за руку, тянули за собой, ей кивали, с ней заговаривали, но вскоре оставляли попытки, хотя ее ответы и улыбка срабатывали без сбоев. Только один малорослый, подвижный и некрасивый мужчина решил не сдаваться. Когда она, одарив его усталой улыбкой, приняла еще более усталый и серьезный вид, он встал там, где она его не видела, и начал пристально за ней наблюдать.
Не знаю почему, но уставшая, отстраненная женщина показалась мне в каком-то смысле ближе. Умозрительно я понимал, что если двое юных заслуживают зависть, то женщина заслуживает ее вдвойне; ее героическая жертва больше, следовательно, она сильнее и достойна большей славы. Чувство молодых, вопреки всему, обязательно поблекнет, сменится новым огнем, и даже если они не захотят о нем забыть, оно быстро перестанет причинять им боль и превратится в светлое, красивое воспоминание среди повседневности. Мать же порой жертвует собой ежедневно. Мне самому была знакома подобного рода тоска, глубокая, но в будущем наверняка преодолимая – я уже тосковал по Оссу, моему старшему, при том, что он навещал нас два раза в неделю, и я действительно надеялся оставить его в Химиогороде № 4, когда он вырастет. Конечно, я подозревал, что такое отношение к маленькому бойцу, подаренному Государству, является слишком личным, и ни за что бы не признался в этом чувстве открыто, но оно тайком отбрасывало тень на мою жизнь, возможно, потому что было совершенно секретным и контролируемым. В женщине угадывались такие же муки, такой же подход и то же сдержанное самообладание. Я не удержался и представил себя на ее месте: никогда больше она не увидит свою дочь и вряд ли даже что-нибудь о ней услышит, поскольку почта все жестче шерстила частную переписку, и до адресатов теперь доходили только действительно важные сообщения, изложенные кратко, по существу и должным образом заверенные. И тут мне в голову пришла дерзкая индивидуалистически-романтичная мысль о том, что бойцы, пожертвовавшие собственным сентиментальным существованием, должны получать за это определенное «возмещение», выраженное в самом высоком и дорогом, о чем только можно мечтать: в славе. Слава служит более чем достаточным утешением искалеченным воинам, так почему бы не утешать славой и каждого бойца, который чувствует, что искалечен изнутри? Именно эта неокрепшая романтическая мысль позже вечером и породила мой опрометчивый поступок.