— Они тебя выследят, — проговорил Келлан. Он уронил голову на плечо, на губах при каждом вдохе пузырилась розовая пена. — Как только орден узнает, что ты такое, за тобой будут охотиться все без исключения.
— На это я и рассчитываю, — ответил зверь и, положив руку Келлану на голову, развернул его лицом к себе.
— Они убьют тебя за то, что ты сделал.
— Наверное, ты прав. Но никто не может одержать абсолютную победу над Железным Воином. У него всегда есть в запасе еще один трюк, еще одна — последняя — уловка, которая в смерти делает его столь же опасным, как и при жизни. Если мне суждено здесь погибнуть, со мной умрет и половина Калта.
Келлан замер: зверь поднес нож ближе, стальным острием царапая роговицу глаза; затем клинок скользнул глубже, и к засохшей крови прибавилась прозрачная жидкость. Келлан орал и бился в судорогах, но зверь удерживал его голову неподвижно.
— Убивать тебя я не стану, — улыбнулось чудовище, — но больно сделаю.
Инквизитор Аракай в свое время любил пояснять теоретические рассуждения примерами из садоводства и цитировать Галана Нуаргрима, который, судя по всему, разделял его страсть к взращиванию семян. Намира Судзаку, тогда еще молодая дознаватель, вдоволь наслушалась праведных речей о «сорной траве» и «ядовитых корнях» ереси.
Самой Судзаку такие прямые сравнения не нравились: они слишком упрощали суть самой страшной угрозы, с которой когда-либо сталкивалось человечество, низводили ее до обывательского уровня. Став инквизитором, Судзаку верила, что простым смертным лучше ничего не знать о тайнах ереси и происках имматериума. Если выпустить этого джинна из бутылки, то обратно его уже не загонишь, так что пусть люди остаются в счастливом неведении.
Война с Рожденными кровью стала для нее еще одним тому подтверждением.
А теперь еще и это…
Пещера была просторной, с высоким сводом, однако какая-то необычная особенность в структуре породы не давала дальномерам, встроенным в льдисто-голубые глаза Судзаку, точно определить расстояние. Зал, безусловно, большой: если поставить три боевых машины Адептус Механикус одну на другую, они едва дотянутся до потолка. Сюда мог бы пройти даже «Лекс тредецим» магоса Локарда и при этом показаться маленьким.
Стены пещеры влажно блестели, но воздух был прохладный, и когда Судзаку вышла наружу из теплой кабины «Носорога», то плотнее запахнулась в длинное черное пальто. Ее снежно-белые волосы, резко контрастировавшие с карамельного цвета кожей, развевались на ветру, который дул из более глубоких подземных уровней. Татуировка в форме молота, нанесенная на тыльную сторону запястья, чесалась, и для Судзаку это давно уже стало предвестником скорых неприятностей. Она поцеловала вытатуированный символ — остатки детских суеверий, старая привычка, которую она переняла от Собуро еще в схолуме и так и не смогла изжить.
Вспомнив брата, она остановилась и разжала пальцы, сжимавшие рукоятку длинноствольного пистолета, инкрустированную черным деревом. Со дня битвы в Ущелье четырех долин из этого оружия она не стреляла. Она разбирала пистолет не меньше сотни раз, чистила и смазывала каждую деталь, сопровождая каждое движение мантрами точности и катехизисами против заклинивания.
Но никакие технические ритуалы не могли стереть из памяти тот выстрел, что оборвал жизнь ее брата.
— С тебя еще бутылка масла для кожи головы, — сказал Милотас и развернулся, чтобы спуститься на пласталевую подножку «Носорога».
— Что? — переспросила Судзаку, хотя и в первый раз прекрасно расслышала, что сказал ее савант.
— Ты сама знаешь, Намира, — ответил он.
Милотас Адельмо был одним из тех немногих, кому позволялось называть инквизитора по имени, — привилегия, право на которую за их долгое сотрудничество он доказал неоднократно. Ему было трудно выбираться из «Носорога», но Судзаку знала, что предлагать помощь не следует. Природа наделила Милотаса нормальным ростом, но после долгих и мучительных операций, которые пришлось делать из-за стычки с членистобрюхими ложноскорпионами, его позвоночник оказался чудовищным образом деформирован.
Из-за увечий у саванта возникали трудности даже с самыми простыми действиями, но он упорно отказывался от любой аугментации. Вариант имперского культа, принятый на его родной планете, призывал верующего самосовершенствоваться по образу и подобию Императора и избегать механической аугметики. По этой причине время от времени между правительством планеты и Адептус Механикус возникали трения, но дипломатия всегда побеждала теологические споры, потому что какая-то генетическая особенность обеспечивала среди населения необычно высокий процент гениев математики и статистики.
— Я думала не о Собуро, — возразила Судзаку.
— Тогда почему ты убрала руку с пистолета? — спросил Милотас и спрыгнул с подножки, держась за ребристую броню корпуса.
Судзаку посмотрела на собственную ладонь: она и не заметила, что выпустила рукоятку.
Милотас ступил на каменистую почву Калта с болезненной гримасой и поправил багряно-алую тунику, которая благодаря широкому покрою скрывала его физические изъяны. Лицо у него было на удивление красивым, и отпечаток возраста (он не проходил процедур омоложения) не изменил этой привлекательности; кожа лысой головы блестела от нанесенного на нее масла — у саванта была обширная коллекция ароматных масел и духов, которую он регулярно пополнял. Подмышкой он нес зеркальный планшет, и Судзаку знала, что в наплечной кобуре у него спрятан короткоствольный пистолет. Для серьезного боя оружие слишком маленькое, но в безвыходной ситуации вполне сгодится, чтобы размозжить собственный череп.
— Потому что я не собираюсь стрелять, — насмешливо ответила Судзаку. — И лучше не провоцируй меня.
— А еще ты поцеловала татуировку, — указал Милотас, прижал ладонь к экрану планшета и еле заметно улыбнулся, когда устройство отозвалось на его прикосновение мелодичным звоном. Колонки численных данных, заполнившие зеркальный экран, были понятны только одному из савантов или калькулюсу-логи, снабженному соответствующей аугметикой.
— Ну ладно, — сдалась Судзаку. — Да, я и правда думала о Собуро.
— Ага, — отозвался Милотас, не отрываясь от потока чисел. — Думаю, бутылочка дистиллята из камнеломки пурпурной меня вполне устроит. Говорят, она растет в некоторых из здешних глубоких пещер и благодаря искусственному освещению приобретает неповторимый аромат.
— Будет сделано.
— Хочешь, прочитаю тебе лекцию?
— Трон упаси!
— Это был риторический вопрос, — Милотас посмотрел на нее с невозмутимой прямотой. — Смерть Собуро была неизбежной, и ты это знаешь. Варп-колдовство Архиврага запятнало его своей скверной. Ты не могла оставить его в живых.
— Ты прав, и я все понимаю, Милотас, — проговорила Судзаку с легким вздохом. — Не нужно повторять одни и те же доводы.
— Понимая эти доводы, ты их не принимаешь, — возразил Милотас уже более серьезным тоном. — Не забывай, что и я там был. Когда враг атаковал нас варп-колдовством, я стоял на стенах Кастра Окцидент. Собуро знал, что заражен, и смирился с единственно возможным исходом.
— Перед самой смертью он простил меня.
— Я это помню, — кивнул Милотас. — Он был хорошим человеком.
— Да, но хороший инквизитор из него бы не получился. Я всегда думала, что он слишком сочувствует другим, слишком открыт из-за своего дара эмпатии, слишком легко… прощает.
— А что ты думаешь теперь?
— Теперь мне кажется, что он справился бы с работой инквизитора лучше меня.
Милотас взял ее за руку и заставил вновь положить ладонь на рельефную рукоятку пистолета:
— Ты ошибаешься. — На это Судзаку слабо улыбнулась. — Да, Собуро был хорошим человеком, но Инквизиции хорошие люди не нужны — ей нужны люди сильные, способные принимать решения, на которые у остальных не хватит мужества. Ей нужны агенты, которые пойдут на немыслимое и невозможное. Мы оба знаем, что угрозы, с которыми мы имеем дело, слишком реальны и слишком опасны, чтобы позволять себе хоть миг нерешительности или сострадания. Думать иначе — опасное заблуждение. Да, я считаю человеческую жизнь величайшей ценностью, но я также понимаю, в чем ужасная суть этой беспощадной арифметики, которая определяет, кому жить, а кому умереть. Ты тоже это понимаешь, и поэтому-то ты настоящий инквизитор.