«Что тебе еще нужно?» — недовольно воскликнул царь. «Я и сам не знаю», — ответил архитектор. Повелитель рассвирепел: «Тогда чего же ты хочешь?» — «Дай мне такую грамоту, чтобы заранее все было позволено. Все, что потребуется». — «Уж не хочешь ли ты быть царем?» — грозно спросил повелитель. До срока оставалось всего два дня, и архитектору уже нечего было терять, кроме своей головы. Он ответил бесстрашно: «Я хочу быть царем в своем деле».
Повелитель подавил гнев, задумался: «Допустим, я дам тебе такую грамоту... Но что, если придет садовник? А за ним лесничий, лекарь, звездочет, стражник, конюший, казначей? И каждый захочет быть царем в своем деле?.. Что же тогда буду делать я?»
Архитектор молчал. Он был только хорошим архитектором, а тут требовался мудрец. Царь пригласил главного мудреца. Тот долго думал, а затем бросился в ноги: «Вели казнить, но не спрашивай такого совета». — «Почему же?» — удивился повелитель. «Не знай! Не знай! И ты получишь все!» — ответил мудрец стихами из Вечной Песни. Царь рассмеялся: «А разве ты сам не хочешь узнать?» — «Государь, я не хочу быть царем в своем деле», — сказал мудрец. Он был настоящим мудрецом.
Эта притча мне очень нравится, и я ее люблю пересказывать знакомым. А придумал ее Иван Михайлович (если сам придумал) неспроста. В тот год завод их, что называется, «сел». Кто-то в чем-то просчитался, где-то что-то сорвалось, и машиностроительному прибавили план. Программа и без того жесткая, взятая «под завязку» задавила и экспериментальный цех, и инструменталку, и лабораторию, и КБ — все жило только планом и работало на план. А у Ивана Михайловича трещал другой план — по новой технике, на выпуск которой завод должен был тогда переходить. Все было уже готово, образцы проверены, оснастка сделана, оставалось переналадить литейку, переоборудовать два конвейера в сборочном. Иван Михайлович считал, что самое умное — придержать немного план, а там пошла бы из ворот новая машина, потребитель ее заждался. Директор во всех инстанциях доказывал, ссылался на науку — головной институт его поддерживал, убеждал, что нельзя вот так, в административном порядке, добавлять заводу план, что у него летят все показатели, все фонды. Слушали сочувственно — и только. «Есть грамота выпускать новую машину, но нет грамоты освободить для нее площади... Есть грамота перекрыть прежнюю программу, но нет грамоты платить по-щекински, — сетовал Иван Михайлович, — а чуть что — зовут к очередному визирю».
В то время директора, как и всех наших хозяйственников, занимала острая проблема распределения прав и ответственности. Равновесия, к сожалению, не было, в практической жизни одна чаша нередко перетягивала другую, и на XXV съезде партии специально было подчеркнуто, что хорошее качество работы предусматривает такое положение, при котором каждый занимается своим делом, «имея для этого необходимые права и неся в их пределах всю полноту ответственности».
И вот теперь, несколько лет спустя, встретил меня старый знакомый новой притчей — о камне. Разговор был не служебный, личный, вечерний, дома у директора.
Камень этот, рассказывал Иван Михайлович, разливая чай, однажды упал с высокой горы и покатился вниз, в долину, обдирая до крови зеленую кожу склона.
Ручей вскрикнул от боли, извиваясь в судорогах, рассыпался на миллионы брызг. Камень перебил ему хребет, чем остался доволен. «Поделом тебе, ручей!» — думал он, греясь на солнышке. Камень был зол на воду и ветер, оторвавшие его от родной горы. И хотя поплатился за собственное любопытство и неосторожность — слишком опасно нависал над обрывом, пытаясь заглянуть на дно пропасти, рассердился он на весь белый свет, считая себя несправедливо обиженным. «Так тебе и надо, ручей!» — думал камень.