Удивительное дело — он вовсе не был покладистым добряком, из тех, о ком говорят — душа нараспашку. Был порой гневен, неуступчив, даже упрям, а в принципиальных для него вещах — непоколебим, да так, что пушкой нельзя было его сбить. Но при несогласии сквозь стекла очков на оппонента смотрели глаза, полные глубочайшего интереса и уважения к противоположному мнению, тем и любопытному, что оно — иное, чужое, даже, может быть, чуждое, а при согласии и совпадении взглядов вас чарующе обволакивало обаяние понимания, сопереживания.
Неподдельность мыслей и чувств — в этом, пожалуй, секрет его притягательности для других, если не считать еще таких «мелочей», как острый ум, поразительное в его годы и при его непростой судьбе жизнелюбие, умение неподражаемо забавно смеяться, подлинная интеллигентность в том единственно возможном значении этого слова, которое определяется сочетанием высокой культуры и высокой гражданственности.
Таким был этот человек, наш шеф, наш друг, которого литгазетчики искренне любили. Его профессиональные интересы публициста были связаны с кибернетикой, новейшими системами управления, чему он посвятил долгие годы жизни, множество статей, очерков и книгу «Усилители интеллекта». Но писательские и человеческие пристрастия — я мог наблюдать это близко — все чаще заставляли его задумываться над сложной и древней проблемой психологических коммуникаций между людьми. Проблемой общения.
Я познакомился с ним во Дворце культуры Воскресенского химического комбината, где областная газета, в которой я тогда работал, вместе с Московским совнархозом организовала диспут «Инженеры о своей жизни, своих помыслах». И хотя это было в субботу, в канун майских праздников, а Воскресенск не ближний свет — от Москвы тащиться часа полтора, Смирнов-Черкезов охотно согласился приехать. Он был вообще легок на подъем, мог в одно мгновение собраться на любую, обещавшую быть интересной встречу, где ожидалось столкновение опыта, мыслей, судеб, где можно было послушать и посмотреть, где был шанс завести новых друзей и повидать старых. И не имело для него существенного значения, проводится ли, допустим, конференция в Москве или Новосибирске, Красноярске, Магадане. Но Воскресенск, помнится, его раздосадовал.
Непосредственные организаторы, среди которых были и опытные клубные работники, несколько перестарались, превратили задуманный диспут в незаурядный, как им казалось, вечер отдыха специалистов. А раз отдых, значит, и концертные номера, и короткометражные фильмы, и аттракционы в фойе под бдительным присмотром массовиков-затейников, и танцы под оркестр — все было в изобилии. Но только, к большому огорчению Александра Ивановича, обещанный пригласительным билетом «откровенный разговор о том, что помогает и что мешает инженеру быть инженером», оказался скомканным, да и не совсем, признаться, откровенным, скорее похожим на тщательно отрепетированную телевизионную передачу. Были на сцене трое ведущих, сидевших за низким столиком, рассказывали они о результатах анкетного опроса, проведенного незадолго перед тем среди инженеров подмосковного города. Конечно, все это не могло понравиться Смирнову-Черкезову, и он, несмотря на мою настойчивую просьбу «не возмущать спокойствия» (я тогда еще не знал, что подобные просьбы для него ничего не значат, ибо везде и всюду говорить то, что думаешь и чувствуешь, было его жизненным принципом), вышел на сцену и в свойственной ему манере, без обиняков, рубанул правду-матку, не пощадив в числе прочих и нас, представителей газеты, все устроившей и пригласившей его сюда. Зал мгновенно проснулся. Кто-то зааплодировал, кто-то с места кинулся возражать. Присутствующие ученые тотчас же потребовали слова для полемики. Столик с ведущими куда-то оттеснили, все пришло в движение, и совсем не по сценарию, но именно по программе, если учесть, что она приглашала на откровенный разговор.
Признаюсь, мы, газетчики, и я в том числе, по неопытности обиделись, даже поссорились с Александром Ивановичем, решительно уклонились от встречи, которую он через несколько дней предложил, желая объясниться и убедить нас. О, как я плохо его знал! Несколько лет спустя, встретившись в «одной команде» — разделе внутренней жизни «Литературной газеты», мы смогли познакомиться поближе и по-настоящему сдружились. Я понял, что тогда, в Воскресенске, он был тысячу раз прав: театрализация, «заорганизованность» — это смерть для живого человеческого общения. Тут уж не жди ни искренности чувств, ни оригинальности мысли. Общая работа сделала нас единомышленниками, соавторами нескольких очерков и книги о Севере. Не раз он потом говорил друзьям в шутку, кивая на меня: «Враги объединились».