В его манере выражаться сказывалось пристрастие к загадкам, недомолвкам. Из писем выглядывали наивные крючки, заброшенные в чужую душу. Однако за всем этим не ощущалось расчета. Простодушие формы, похоже, скрывало человека искреннего, жаждущего общения, но боящегося довериться бумаге:
«Цель письма предложить на ваш (сначала сугубо частный) суд то, о чем в письме не расскажешь, тему для чрезвычайно хорошего, нужного разговора».
О чем разговор?
«Северин Альберт Николаевич, Калуга, турбинный завод, цех 04» — кроме этой подписи не знал я о нем ничего.
* * *
— Напротив кинотеатр, а там, подальше, новый рынок...
Я все равно в темноте не мог разглядеть, да и не достопримечательности Калуги занимали меня в этот момент. Остановился, спросил:
— Что вы здесь делаете, Альберт Николаевич?
Он и впрямь оказался высок, но телосложения не геркулесова, выглядел, пожалуй, не вполне здоровым.
— Разное. Мы, например, турбины.
— Да нет, вы лично?
— Был старшим мастером, сейчас — никто... Впрочем, еще числюсь, хотя и отстранен... Хочу к директору пойти, а пока слоняюсь, увы, без дела... Вот так.
* * *
Тут сюжет моего повествования чуть было не отклонился в сторону «мусорной войны», возникшей в результате шалостей взрослых.
Убирали мусор на заводском дворе, и старшему мастеру показалось, что один из специалистов халтурит: заметает сор на чужой участок. Сгоряча шепнул своим парням, и те с удовольствием погрузили кучу на носилки и выгрузили ее под дверью кабинета обидчика. Естественно, это квалифицировали как производственное хулиганство, чего Северин и не отрицал. Детям за такое впору надрать уши, солидным дядям можно было бы сделать внушение, выговор «впаять», на худой конец. А вышел острый конфликт с освобождением от должности. «Мусорная война» послужила детонатором, взорвала и без того сложные отношения Северина с начальником четвертого цеха.
Неожиданное поражение он переживал трудно и, оказавшись за порогом цеха, едва не ушел с завода, начал даже место приглядывать. Конечно, его с готовностью взяли бы на любом другом предприятии в Калуге, но душа его, по крайней мере я так думаю, вряд ли смогла бы воспарить в другом месте.
* * *
«Наше бюро начало свою деятельность не робко, хотя я никак не могу освоиться с новой должностью. Бюро они назвали ББФОТ, дали нам комнату в 28 квадратных метров. Сейчас нас трое — я и две женщины, Валя и Галя. Валентину Ивановну вы знаете, а с Галей познакомитесь при следующем приезде. Я хочу верить, что он будет. Вас вспоминаем часто. Ух и в трудную для меня минуту вы были у нас!.. Если найдете время черкануть пару слов, не забудьте подбодрить моих девчат, им сейчас тяжело. Пишите на дом (лучше и быстрее) или на ББФОТ. Ну и названьице — ха!»
Значит, не ушел, остался! Перечитывая весточку от него, я вновь испытал чувство смутной вины перед
Севериным, которого не поддержал перед начальством в эту его «ух и трудную минуту». Он казался тогда беззащитным, растерянным. Мялся, идти или нет к директору, откладывал разговор в парткоме. Стыдился ли своего поступка? Был ли из породы тех, кто за других горло перегрызет, а себя защитить не умеет?
Он ни словом не обмолвился о каких-либо своих надеждах на визит московского корреспондента, ни о чем не просил меня, но я-то по своей инициативе мог бы, наверное, намекнуть заводскому начальству, что не стоит раздувать эту смехотворную «мусорную войну». Мог бы, но не стал. Решил: не буду говорить о Северине, не буду в это дело встревать. И, решив, отбросил, отрубил для себя в командировке, хотя и не без колебаний, линию личного конфликта моего «сопереживателя».
Отчасти он и сам виноват, Северин: это его в первый же вечер предложение перейти на «ты», которое я, к смущению обоих, не принял («Зачем, Альберт Николаевич?»), эта опека, которую я отстранял каждый раз все настойчивее, пока наконец не взбунтовался, не потребовал свободы на все оставшиеся командировочные дни, вплоть до перрона... Но человек, которому я не помог, провожал меня сердечно, путая мои представления о нем, вселяя чувство стыда за недоверие...
Каюсь, меня ошарашил тогда на пустынной улице этот неожиданно открывшийся личный его конфликт — после писем о «нашем козыре» и «мыслящих чудаках», — да еще в сочетании с «ужином у брата». Глухо шевельнулась мысль, что в конфликте-то все и дело, а «мыслящие чудаки» — наживка, которую я по глупости склевал.