Завод работал нормально. Возле станков, на фоне большого, во всю стену, панно с изображением березового леса и пасущихся на лужайке лошадей, в просторном бассейне плескались красные рыбки. Из легких стеклянных кабин, возвышавшихся над грохочущим металлом, строго поглядывали мастера. В пересменках раскрасневшиеся слесари и токари выходили из саун, оборудованных в прежних бытовках.
Столетний завод бодр и молод, выпускает станки, известные в сорока двух странах мира, отмеченные золотыми медалями и дипломами советских и зарубежных выставок. Вся серийная продукция его идет за ворота с государственным Знаком качества. Призовые места в соревновании станкостроителей... Почетная грамота Верховного Совета Белоруссии... диплом ВЦСПС и Госстандарта СССР... звание предприятия высокой культуры производства...
Мою поездку сюда, на головной завод Минского станкостроительного объединения имени С. М. Кирова, при желании можно было бы посчитать авантюрной. Не имея ни одного критического факта — ни сигнала, ни письма, ни звонка, зная об этом заводе только хорошее, исключительно одно лишь хорошее, я тем не менее именно на таком предприятии рассчитывал получить новые доказательства разобщенности людей у станков при внешней видимости их дружной коллективной работы. Коль скоро у кировцев господствует индивидуальная сдельщина, рассуждал я, то, стало быть, есть, должна быть у них работа «выгодная» и «невыгодная». Первую расхватывают кто поопытнее и поближе к мастеру, а вторую, не дающую хорошего заработка, спихивают на молодежь. Вчерашние школьники и пэтэушники, не встречая понимания и сочувствия кадровых станочников и цеховых администраторов, обижаются, разочаровываются и уходят. На смену им приходят новые десятиклассники и пэтэушники, и все начинается сначала. Создается подвижный, зыбкий, неуправляемый, стихиеподобный слой людей, не устоявшихся в профессиональном и человеческом отношении, обтекающий, будто скалистые острова, постоянный цеховой «костяк», просеивающийся через крупное сито решетки заводских оград.
Ничего худого не ведая о характере Минского станкозавода, но зная характер индивидуальной сдельщины, был уверен: неизбежны острые конфликты в цехе, социально-психологический климат, как теперь выражаются, должен быть суровым. Я ощущал себя академиком Губкиным, задолго до первой скважины предсказавшим сибирскую нефть, математиком, вычислившим никому не ведомую звезду на небосклоне. Ищи, говорил я себе, там это есть, там должно это быть. Ищи именно на лучшем заводе, на самом лучшем, дабы не замутить чистоты эксперимента. На плохо управляемом производстве, привыкшем к грязи, безалаберности и штурмовщине, отыскать подобное — эка невидаль! Но хоть эшелон всякого-разного там нагрузи, не пригонишь его к судейскому столу времени как вещественное доказательство виновности индивидуальной сдельщины. Сочтут, что все это издержки слабого руководства. Скажут: сюда бы хорошего директора, да цеховых администраторов покрепче, пограмотнее, да систем бы, систем побольше! Вот тогда и при индивидуальной сдельщине можно добиваться успехов...
Большой соблазн был найти пороки ее, этой фурии, именно на хорошем заводе, при крепком руководстве, рядом с ЭВМ и современными системами управления.
Разумеется, я не прибегал к каким-либо «детективным» способам познания, не выискивал обиженных, не шептался с ними за проходной. Я был уверен — это есть и открыто всех подряд спрашивал о том, что искал. Маленький карманный диктофон лежал не в кармане, а на столе, призывая собеседников к объективности.