— Что за странная фантазия!
Солипатров. Хотели бы вы сейчас почитать, ну, скажем, записки старого петербургского извозчика или портного в черновиках? Я думаю, что такие черновики могли бы ответить историкам на многие важные вопросы, хотя это чтение само по себе было бы далеко от удовольствия. Повседневные рядовые письма, полагаю, не имеют цены, как и полотна знаменитых художников, — письма из деревни в город, в армию, от уборщицы — сыну-инженеру, от директора — сестре-доярке и т. д. Люди имеют коллекции монет. Я бы мечтал иметь собрание писем, причем не распечатанных мною. Зачем? Я же современник, зачем мне заглядывать в чужую замочную скважину? Если бы мне дали миллион, собирал бы не только письма, но и предметы быта, труда, любые вещи своего времени. Миллион... Не могу даже вообразить, что подумала бы моя мать, узнав, как я собираюсь тратить миллион. До войны нашей семье жилось тяжело. Деликатесом, который мы получали только с получки или по праздникам, была булка с маслом...
— Кстати, что вам запомнилось с детства?
Данилов. Наводнение двадцать четвертого года. Нева вышла из берегов. По нашей улице на Петроградской стороне ходили пароходы и буксиры, спасали людей, переправляли их с одной стороны на другую, высаживая прямо в окна второго этажа. Все это было так необычно и страшно, врезалось в память.
Солипатров. У меня перед глазами стоят блокадные дети. Я сам был школьником, а запомнил совсем маленьких. Могли бы вы представить себе ребенка, который не скачет, не бегает, а если и плачет, то беззвучно, взрослыми слезами? Как заколдованный провожает глазами ложку туда и сюда, если ему приходится видеть, как кто-то рядом ест? Зачастую такому ребенку и жить-то оставалось несколько часов. Но ни слова, ни писка, ни стона, ни просьбы. Протяни кусочек — и две жалкие ручонки, как молнии, ухватят его...
Данилов. Я помню Ленинград в сорок четвертом, когда на костылях вернулся в город. По улицам разгуливали огромные крысы. Их было полно и в нашей пустой квартире. В городе — ни одной кошки. Я приковылял на свой завод, там работали лишь женщины и подростки. Мне обрадовались: почти все пожилые специалисты, в том числе и «короли», умерли от голода. Я описал все это в своей книге «Жизнь — поиск»... И про то, как в тридцать лет «королю» пришлось снять корону, переквалифицироваться в рыбовода: врачи признали инвалидом, непригодным к заводскому труду. И про то, как научился ловить рыбу, разделывать ее, готовить рыбные блюда, да только душа не принимала такой жизни, тосковал страшно. Пока не пересилил болезнь, не вернулся к токарному делу, изобретательству...
— Но вы еще пишете статьи. Зачем токарю, слесарю брать перо в руки? Разве это не дело писателей, журналистов?
Данилов. Зачем я пишу... Такой вопрос не только вы мне задаете. Вот недавно мастер нашего завода Горовой спросил: зачем ты пишешь? Я, говорит, читал твои книжки, где ты чуть ли не всю молодежь хочешь в свою веру обратить. Но ведь ничего не меняется, по-прежнему у нас не хватает рабочих, молодежь не идет в станочники, говорит мне этот мастер, так зачем же ты пишешь? Ну что я мог ему сказать? Что вот только на одну мою книжку «Кому стоять у станка» ко мне пришло более двухсот писем? Пишут школьники, ученики технических училищ, молодые рабочие. Многие с благодарностью: «Я после вашей книжки избрал профессию токаря». «Нашел у вас решение проблемы, над которой давно бился». Литературный труд несвойственный для меня, тяжелый, но я продолжаю писать, хотя мне это дается нелегко. Людям, получается, нужно!
Солипатров. Безусловно, я пишу не для того, чтобы стать профессиональным писателем. У меня профессия другая, я металлист. Видимо, в какой-то мере все люди пишут. Если развить эту мою мысль, то помимо литературы, прессы — динамичной, спрессованной информации, оставляющей что-то за кадром, люди пишут неторопливые заметки, размышления, записки неорганизованного редакцией человека. Это, наверное, то, что и я пишу. Лично мне кажется, прелесть этих записок заключается не в их художественности, а в их документальности. Еще люди пишут частные письма, многие из которых, к сожалению, теряются. И вот я думаю, чтобы нарисовать социальный портрет общества, нужно знать и то, и другое, и третье. Даже если современник будет рисовать этот портрет, не говоря уже об историке.
— А что вы думаете о своих заметках?
Солипатров. Думаю, что это искренние и серьезные размышления. Серьезно мыслить еще не значит интересно для всех писать. Я это понимаю. Но считаю, что даже ошибочные мысли, если только они не предельно глупы и наивны, имеют право на существование. Они будят мысль читателя, заставляют глубже заглянуть в проблему, искать контраргументы. Болеющим тем же, чем и я, будет интересно меня выслушать. Я сам с интересом слушаю любого, если у него есть что сказать. Думаю, мне и самому, если повезет, будет интересно прочитать мои записки лет через двадцать пять, а внукам моим и подавно... Вы, конечно, не поверите, но я скажу, что меня не интересует, напечатают ли меня, будут ли цитировать мои заметки сегодня. Конечно, приятно сознавать, что часть твоих мыслей интересна даже людям, по горло занятым, современникам, не хуже тебя самого знающим жизнь. Но я в этой своей деятельности хочу занимать лишь ту ступеньку, которой достоин, и ни на сантиметр выше.