* * *
— Когда меня назначили директором Калужского турбинного в шестьдесят седьмом, положение было достаточно тяжелым, вам, наверное, товарищи в Калуге рассказывали? — Прусс не дожидается моего ответа, уверенный в нем заранее. — Тяжелое положение и в производственном и в социальном отношении. Завод был создан сразу после войны. Выпускал маленькие турбинки для сахарной промышленности, для лесотехнической промышленности. В первые годы после войны нужна была малая энергетика. А где-то на стыке пятидесятых и шестидесятых годов оказалось, что уже не нужна. Но к большой энергетике мы не были подготовлены. Стал завод заваливать план, неуверенная пошла работа. И случилось то, что в таких случаях всегда случается: весь коллектив начинает, я бы сказал, разлагаться. И дисциплина пошла под откос, и внешняя культура производства. Все у нас было грязно, разрушено, поломано. Во второй смене можно было наблюдать, как люди собирались и тут же у станков распивали пол-литра. Приводили каких-то пьяных специалистов, потому что если он, не дай бог, не придет, то никто не сделает. Вот такая обстановка. Избалованная часть этой «рабочей аристократии» — я говорю так, как есть, а вы меня потом будете править, условно, конечно, «аристократии» — почувствовала себя незаменимой.
— Это были люди высокой квалификации?
— О да! Они в любом состоянии могли работать. Знаете, как кавалерист когда-то: на земле не стоит, а на лошадь посадят — сидит в седле. И вот его приводят, ставят к станку, и он делает деталь. И это окружающих восхищает! Мы пошли на тяжелую, конечно, операцию. Вообще отказались от услуг таких вот высококвалифицированных людей, которые не признавали никаких устоев дисциплины и общественной морали. Отказались! И тогда появились на сцене другие, находящиеся в тени. Появились рабочие, которые по своему развитию выделялись. Они не получили образования по разным причинам, но по интеллекту эти люди были на уровне руководителей. И мы стали сплачивать вокруг них группы молодых станочников, неоперившихся ребят. Так появились наши первые девятнадцать бригад. Колеблющихся становилось все меньше. И вот позади более десяти лет...
* * *
Глядя на Чернова, трудно поверить, что и он колебался. Передо мной сидел человек, убежденный в неоспоримых преимуществах бригады.
— Если бы пришел сейчас директор Пряхин и сказал, что разрешает всем, кто хочет, выйти из «колхоза», многие бы вышли?
— Единицы! — рубит Чернов. — Я сам сейчас не представляю, как работать одному. Что, прийти на станок и искать мастера? Или мастеру меня искать? Как это? Я уже о том забыл — бегать, получать задание. В бригаде у нас каждый знает задание на месяц вперед.
— На ско-о-лько?
— Не ослышались. На месяц!
* * *
«Раньше мастер был у нас кем-то вроде толкача — «выбить», «утрясти». Весь день крутился как заведенный... Сейчас ему не приходится непосредственно опекать каждого рабочего, возиться с кучей нарядов, быть, как говорится, «официантом» на участке. Мастера вплотную занялись решением крупных производственных вопросов» — это я Северина цитирую, статью Альберта Николаевича в многотиражке «Турбинист». И у Чернова: «раньше — теперь»... И у любого другого на заводе.