— Стоп! Борис Федорович, одну минуточку. Вы же сами писали о ленинградском токаре с «Полиграфмаша», который объявил, что будет больше директора зарабатывать, и зарабатывал чуть ли не по тысяче рублей в месяц! Как его?..
— A-а, Богомолов!
— Вот-вот. Писали же о Богомолове! Как же он зарабатывал, если нельзя?
— Шел на прямой конфликт. На заводе его лупили начальники, а «Известия» защищали. Конфликт острейший! Ясное дело, он сделки с мастером отвергал, изобретатель, придумывал такое, что резко подскакивала выработка, и гнал. Теперь успокоился, не стал столько зарабатывать.
Все вроде мне Борис Федорович разжевал, а я в толк не возьму: отчего же повсюду на заводах, где индивидуальная сдельщина, говорят «выгодные-невыгодные»? Платье голого короля? Но вот сидит передо мной сам «король» и говорит: нет платья.
— Есть они, «выгодные», пожалуйста, — теребит ус Данилов.
Фу ты черт! Не соскучишься... Что еще за поворот?
— Идет какая-нибудь новая работа, которая не записана нормировщиком в его талмуд. Так вот эту новую можно дать кому хочешь. Мастер может дать. А раз она новая, расценки на нее еще не зарезаны. Понятно? Первый раз можно платить сколько угодно. Нормировщик еще сам не понимает, к мастеру придет и спросит: «Сколько за новую написать?» Мастер скажет и, кому хочет, ее даст.
Знаете, что самое неприятное в работе, когда каждый сам за себя? Расцветают пережитки старой мастеровщины. Помню ее в Ленинграде до войны, когда учился токарному делу. Ничего никому не показывал «король»! Ни один. Поэтому несколько заводов сменил, прежде чем самому получить восьмой разряд и стать «королем». Понимаете? На одном что-то одно подсмотришь, на другом... А подойдешь к этому «королю» — он что, с тобой разговаривать будет? Не будет. Он сперва снимет со станка изделие, сунет в ящик, а уж потом начнет разговаривать. Даже не покажет, что делает. Вот и сейчас отголоски той же питерской мастеровщины. Об этом смущаются говорить вслух, вроде бы зазорно: столько лет прошло — и такой пережиток... А может, его убеждениями не победишь? Наверное, дело не в убеждении, а в условиях экономических, в самой организации труда? Мы эту мастеровщину сбиваем всеми мерами воспитательными, пропагандой. А пережитки при индивидуальной сдельщине остаются.
Долго говорили с изобретателем. Я подумал: любопытно, как пересекаются мысли хозяйственника, публициста, рабочего...
Психология! Сколько ни дави на сознательность человека, все-таки для многих — не дожили еще до коммунизма — своя рубашка ближе к телу. Человек слушает про общественный долг, а внутренний голос нашептывает ему: ты больше всех зарабатываешь на участке, поскольку самый квалифицированный, делаешь то, что другие не могут, оттого и работенку тебе подбрасывают хорошую, ты незаменимый, ты у мастера в почете — зачем тебе других учить? Выучишь на свою голову. И пойди втемяшь ему, что эгоизм никогда уважения никому не прибавлял, что в нашей стране помощь товарищу — это и самому себе помощь, производство-то общее, завод не частный, государственный, значит, собственность всенародная.
Вряд ли можно пожаловаться, что недостаточно энергично вкладываем мы эту мысль в буйную головушку того же Василя Снегирева, минского моего знакомца. Он еще со школы затвердил: «мое» — плохо, «наше» — хорошо. И не только в смысле отношения к вещам, ценностям сугубо материальным. Когда заходит разговор о самоотдаче в больших масштабах — защите Отечества, восстановлении, Братске, подъеме целины, БАМе или, скажем, помощи пострадавшему Ташкенту, — тут Василь согласен «на все сто процентов». А в цехе, у станка, мыслит он, отношения иные, все, как чугунная болванка, просто: я умею, «вкалываю» — зарабатываю, а ты сначала походи с метлой в пролете. Хочешь сразу с мое? Нет, так не бывает. Иной шофер задом проехал больше, чем его сменщик передом — что же, им одинаково выводить? В цехе Василь своего не упустит, хотя и чужого не станет хапать. Когда выходит он из душа, сбросив спецовку, напялив куртку свою неразлучную, может и насчет бескорыстия порассуждать, на дороге задаром посадит человека на мотоцикл и подвезет охотно, особенно ежели попутчица из себя ничего.
Владимир Кокашинский, публицист, обладавший умом ученого, много размышлял о проблеме «мое» и «наше», затеял известную дискуссию «Люди и вещи». Он говорил мне однажды, что вся эта проблема типично «очковая».