— На действительность можно смотреть сквозь розовые очки и утверждать безапелляционно: в условиях социализма проблемы «мое и наше» не существует, всегда и везде человек относится к общественному благу так же, как к своему собственному, бережет и приумножает народное богатство. Если же смотреть сквозь черные очки, можно утверждать прямо противоположное: человек слишком эгоистичен, ставит личную выгоду выше общественных интересов и потому норовит прибрать к рукам, где что плохо лежит. Ну а если смотреть без очков? Диалектически? Какое объяснение следует дать противоречивым фактам?
Мы шли по дорожке дачного поселка. Воздух был удивительно свеж после недавнего дождя. Ветер шелестел кронами могучих деревьев, соприкасавшихся над нашими головами. Друг был бодр, возбужден, мысль его лилась легко и свободно. Володя Кокашинский был из плеяды прирожденных публицистов, и для него так естественно было, гуляя по лесу в предзакатный час, рассуждать не о собственном, личном, хотя в бытовых его делах столько скопилось разных неурядиц, — о социальном, беспокоившем его всегда.
— При социализме проблема эгоизма и альтруизма не выступает как антагонистическая, трагическая для личности проблема, — говорил он, попыхивая трубкой, с которой расставался все реже. — Но это не значит, что в действительной жизни невозможны драмы и даже трагедии на основе противоречий личного и общественного интересов. Согласен?
Согласия моего не требовалось, я промолчал. Худенький, седой, в старых джинсах, с резко вылепленным подвижным лицом, на котором особенно выделялись бугристые скулы, вертикальные складки возле рта и глубоко посаженные глаза, в быстро сгущающихся сумерках он выглядел апостолом — еще бы бороду! — с картины Эль Греко. «Страстным пропагандистом советского образа жизни, непримиримым ко всему, что мешает нашему движению вперед» назвала его «Комсомолка», отметив, что в «тысячах и тысячах строк его репортажей, очерков, корреспонденций... ярко сверкает талант публициста, взволнованно бьется сердце, пульсирует точная мысль».
— ...Ты согласен? Трагедии возможны. Хотя при социализме устранена принципиальная неразрешимость противоречия между эгоизмом и альтруизмом. Это же был всегда проклятый вопрос! А теперь неразрешимости нет. Согласен?
Да, я думал так же. В несовершенстве общественных отношений гнездятся столкновения интересов. Отношения можно изменить. Их постоянно корректируют, улучшая экономический, в частности, механизм, добиваясь, чтобы выгодное государству, обществу было одновременно выгодно и коллективу завода, и каждому работнику. Но мы еще не достигли цели.
Однажды газета, где я в то время работал, получила письмо, больно ударившее меня по сердцу. Что-то очень существенное потеряно, думал я, если Левша портит свои подковки. Прежде знал бракоделов-неумех, бракоделов-лентяев, но Левшу в роли бракодела встретил впервые. Конечно, подло сознательно портить вещь, которую делаешь. Оправдания этому нет. Но объяснение-то должно быть! Я повторяю вслед за поэтом: «Во всем мне хочется дойти до самой сути». Почему стала возможной подлость? Вот как это преломилось в данном случае.
«Пишу в редакцию первый раз в жизни. Вывели меня из терпения разговорами насчет качества. Клич брошен, но этого никогда не будет, пока за лозунгом не начнут видеть человека. Прошу вас не принимать это на свой счет или на счет тех, кто придумал в общем-то неплохой лозунг. Скорее это касается тех, кому поручено руководить претворением лозунга в жизнь, иначе говоря, хозяйственных руководителей разного масштаба».
Таковы, так сказать, общественные размышления автора письма, в принципе многое в них верно — то, например, что за лозунгом действительно надо видеть человека. Но отчего такой пессимизм? Неверие в реальность? Оказывается, человеку, приславшему письмо, и его напарнику несправедливо (я не проверял, но поверим — пусть несправедливо) срезали расценки. Можно было протестовать, добиваться пересмотра неправильного решения, но как поступили эти двое?
«Разряд у нас высокий, обрабатываем со сменщиком ответственные детали для очень сложной машины. Когда детали подешевели, сказали себе: ладно, наше дело маленькое, мы свое возьмем — и стали больше делать деталей. Но уже не таких хороших. Нам еще срезали — мы еще подбавили количества. Одни мы знали, какие теперь идут детали. На вид они нормальные, все размеры в порядке, так делали, что ни один инженер не подкопается. Шпарили по собственной технологии. Знали, что в машине, под нагрузкой, они полопаются. Но помалкивали. Пусть начальство думает насчет расценок, а мы люди маленькие».