Искушение прижать, приголубить — велико. Глэдис шагнула назад. Еще раз. И еще. Спросила:
— Считаешь, ты хороша настолько, что старухе матери, управляющейся с заезжим домом пятины, тебе и помочь нечем?
Сида снова уперлась в стол кулаками. На лице — мокрые дорожки.
— Втемную — да.
Вот тут Глэдис улыбнулась.
— Честная, — сказала. — Умная. А вот насколько умелая? Докажи. Верни место принцепса в семью — и я приму твои условия. Можешь мне даже пощечину дать… для памяти!
И дочь–гордячка сама склонила спину! Низехонько, в пояс. Согласна! Выпрямилась. А потом с истошным:
— Мама, прости!
Метнулась обниматься.
И были слезы, горькие, соленые и сладкие разом, и мягкое пламя волос под рукой. Правда, наполовину дитя. Куда ей без матери! Что до второй половины… Императрица, богиня — какая разница? Главное, внутри — любящий ребенок. Значит, можно помириться и уговориться, что бы ни стряслось.
До утра Глэдис спала крепко, сны снились истинно майские — молодость, живой Дэффид, залитый солнцем юный мир.
Утро поприветствовало хмурыми лицами дочерей.
— Немайн исчезла, — сообщила Эйлет.
— И Анастасия.
— И Луковка.
— И кроватка маленького — пуста…
Вот и все. Думала, поняла сиду?
Все думали!
И что теперь?
2
Новость об исчезновении сиды в стенах «Головы» удержалась недолго. Город есть город — слух, что вернулся из противоположного предместья, не похож ни на правду, ни на первые пересказы. Да и дома… Ни рассказать, ни объяснить. Как — если и слов–то почти не было?
— Мам, ты что, Майни выгнала? Совсем?
— Так ей и надо!
— Ой, она же и Эйру заберет… Как ученицу!
— А кто нам страшные истории рассказывать будет?
Три дочери хотя бы спрашивают, хотя и для них ответов нет. Эйлет стоит чуть в стороне, слушает — молча. Словно старше. Не возрастом, а опытом и страданиями. Вровень с матерью, и от этого — никуда не деться. Скоро и Эйра будет такая же. Если сида ушла насовсем, править республикой и городом на холме — ей. Хозяйство больше заезжего дома, беспокойней королевства. Девочка достаточно учена и сурова, чтобы не выпустить Кер–Сиди из сильных рук.
Остальные, даром, что замужние и скоро сами матерями будут — обступили, заглядывают в глаза. Мать для них снова — власть и мудрость. Только Глэдис себя сильной и умной не чувствует. Скорее — наоборот. Хорошо, от внезапного известия ноги к полу не приросли. Хватило сил поднять руку, сказать:
— Тише, дочки. Говорите по одной. У меня–то уши не ворочаются! И — заходите.
Пока выговариваются, можно сесть на кровать, обвести комнату взглядом. Не только девочки. Еще и зятья, и жених Эйлет, которая, наконец, решила заговорить. Спокойно, аж мороз по коже. Не вопросы — то ли размышление, то ли уже решенное.
— Я, пожалуй, уговорю мужа вернуться в Африку. Не хочу, чтобы наших детей саксы вырезали!
Магистр оффиций улыбается.
— Там хорошо, где нас нет… Тут саксы, там арабы. А еще в жарком климате женщины быстрей стареют.
Вот она, римская сноровка в обращении со словами. Что дочери какие–то неверные? Не эхо даже — отголосок эха. Эйлет живых саксов не испугалась. Зато морщины страшны и героине… Что такое ранняя дряхлость, девочка знает. Видала и сборщиц ракушек, и тех, что таскают на заболоченные поля навоз, пока их мужья и братья подсыпают песок. За иными могла следить — скажем, на рынке, где тяжелая корзина, которую приходится таскать на голове, превращает девочку в старуху за время, за которое богатая горожанка не успевает толком расцвести.
Подействовало. Дочь поменяла планы. Немного.
— Можно в Мерсию переехать. Там камбрийцев принимают…
Сговоренный жених только пожимает плечами.
— Да, мне стоит поговорить с королем Пендой…
Раньше, когда Эмилий изображал торговца, слова выбирал другие — прямей, резче. Теперь — не так. Кажется, сказал одно, на самом деле — другое. Ведь не согласился с невестой, только сделал вид. На самом деле показал, что у него есть дело к Мерсийцу, и что вовсе не против покинуть место семейной свары. Глэдис сообразила: это хорошо. Отложит главный разговор.
— Так ступай теперь же. Дело есть дело. Кстати, работа есть у всех.
— Так нас ведь тоже будут спрашивать! И еще как!
Хороший вопрос — на него ответить можно.
— Всякого, кто будет задавать вопросы, самого спрашивайте. Помнит ли, что у моей дочери большие глаза и острые уши? Помнит ли, что у нее на пальце — рубин, на лбу — белая повязка, а в руках — ивовый посох? Ответ может оказаться или не по уму, или не по чину.