— Эйра, идем. Хочу тебя познакомить…
Замолчала — на самом интересном месте. В голове полыхнула короткая озорная радость: тот, чью жизнь она помнит вместо своей, никогда бы так не поступил. Он предпочитал говорить точно. Немайн любит пробуждать интерес, и только потом позволять открытию свалиться в протянутую руку спелым яблоком. Человек больше ценит знание, которого хотел сам, а не то, что ему подбросили. Про насильно вколоченное — и речи нет. Вот и Эйра попалась: таблички под мышкой, шлем в руках, подошвы бойко стучат по ступенькам винтовой лестницы. Сестре уже интересно! Вот и хорошо. На площадке ее ждет выставленный навстречу палец и вопрос:
— Видела римскую императрицу?
Сестра хихикает. Совершенно по–девчоночьи, словно шелуха последних месяцев облетела. И куда грозная воительница подевалась? В том же доспехе — ребенок, радостно–громко пищит:
— Да!
В любой хорошей игре две стороны, и у каждой есть шансы. Один–один. Озадачила! Теперь наслаждается недоумением — нет, не хранительницы правды, наставницы и древней сиды — младшей сестры. Эйра бывает такой только с Немайн, только наедине, и то не всегда, лишь когда можно. Эта грань — осколок детства, прежней дружной семьи. Крохотный, но для Эйры драгоценен. Потому и следует играть в загадки: для дела только польза, и видеть сестру счастливой — Немайн в радость.
И все–таки — почему «да»? Эйра не врет. Действительно видела! Где? Может, редкая монета? Немайн попыталась припомнить — водились ли в Восточной Римской империи императрицы, удостоенные такой почести… Чужая память молчит.
Сестра улыбается. Выдает подсказку:
— Аж трех разом!
Где же… Ой!
— Ага, полиловела. Вспомнила, значит?
Не вспомнить картину, что висит на стене в твоей собственной спальне — позор. Одно извинение — купила не сама, а тот, от кого досталась память. Он же и запустил слух о британской августе: осторожный, только для того, чтобы наладить отношения между церковью и странной ушастой девицей. Только его больше нет — есть Немайн, которой и отдуваться.
— Да, совсем древняя, выжившая из ума сида, — подтвердила Немайн, — а еще глупая: совершенная память не означает способности совершенно ею распорядиться… Ладно, сестричка, я тебя тоже порадую: сейчас у тебя будет возможность увидеть сразу четырех. Вот!
Дверь в комнату — настежь. А комната у Немайн… Ей нравится, это главное. Собственно, это отдельный этаж башни. Единственная стена отделяет жилье хранительницы от площадки лифта и винтовой лестницы. Внутри — все сразу. Спальня, кабинет, личная библиотека… Места хватает, а перегородки не так уж и нужны. Немайн позволяет себе широкую улыбку, наслаждается настороженным, но не тревожным лицом сестры, что ждет незлой каверзы. До чего жалко, что у сид нет глаз на затылке, и нельзя посмотреть, как распахнутся ее глаза, когда хранительница Республики согнется в поясном поклоне и проговорит нараспев:
— Святая и вечная августа Анастасия, позволь тебя познакомить с моей сестрой Эйрой, ригдамной Республики Глентуи, легатом колесниц и очень хорошим человеком…
Анастасия как раз портрет разглядывала, обернулась.
— Агустò, а как же я? Я тебе уже не сестра?
Бывает так, что ответить правду — солгать, но и солгать нельзя. Не ей. Приходится отвечать длинно, зная, что сейчас все равно поймет не так. Потом? Не так вспомнит. Память человеческая выделывает странные штуки…
— Я, как хранительница правды, была и остаюсь твоей, августа, младшей сестрой.
Обычно такое именование — дипломатическая любезность. Равными или старшими братьями–сестрами базилевсы не признают никого кроме, разве что, персидских шахиншахов. Но где те цари царей? Кто жив, пытается где–то в Бактрии собрать остатки разбитых мусульманами войск.
— Вот ты какая… — сказала августа, — Совсем не переменилась, да? Сейчас скажешь, что тебя здесь зовут Немайн. Тогда и я не буду Анастасией! Думала, переиграла? Не выйдет, Агустò. Ты–то здесь правительница, зато меня в Константинополе уже непотребной девкой объявили. А потому…
Земной поклон отвесила. Не разгибаясь, в пол, проговорила:
— Помилуй рабу свою, великая владычица!
Немайн метнулась — поднимать, а попалась в объятия.
— Надоело! — говорила Анастасия, — Еще раньше, до Родоса. Любимая песнь Агустò: «ты рождена в Большом Дворце, в Багряной палате, а я так, прижита в походе…» Помнишь, сколько ссорились? А давний уговор? Ты старше годами, я местом рождения, потому равные — и больше не считаться! Давай так же снова… Хорошо?
Плохо. Она, похоже, не понимает, что это означает политически. Увы, приходится выбирать между политическими проблемами и самозванством. Анастасия сейчас просто не в состоянии понять, что перед ней — не сестра. Ох, а ведь еще недавно казалось — хуже нет, чем объяснять, что ты и сида, и Немайн, только не та, про которую сказки сказывают. Из двух зол…
— Хорошо… Равные! И отпусти, задушишь. Да, и второй уговор: меня зовут Немайн. Можно по–домашнему: Майни. Договорились?
Договорились. Свобода! Оглянулась на Эйру. Та привалилась к стеночке, руки на груди сложены. Смотрит сверху вниз, как взрослая на детскую возню. Поймала взгляд. Пожала плечами. Хмыкнула. Мол, Майни, думала удивить? Так я–то знаю, с кем живу! Как говорят норманны: «Много странного совершили асы…»
Сестры — хорошо, война — плохо, времени — совсем нет! Минутный диск и четверти оборота не сделал, а хранительница снова бежит по городу. Сестра–гречанка поручена сестре–камбрийке, пусть знакомятся. Немайн нужно на стройку! Не то, чтобы без нее совсем не справятся, но выйдет дороже, а теперь каждый медяк на счету. Потому, например, следует контрфорсы ставить не сплошные, а с внутренними галереями. Меньше камня уйдет! И договориться с отцом Пирром, чтобы не настаивал на наружной стене — незачем контрфорсы прятать, они отлично смотрятся, а экономия почти на треть…
Взгляд назад, на Жилую. В окне ее этажа — две фигурки. Одна другой пальцем показывает… Не что–то, кого–то. Очень занятую сестру!
Действительно очень занятую. Людей мало — а будет еще меньше. Уйдут рыцари, а рыцарь республики не только воин, но и универсальный администратор. Возьмется за любое дело, которое не сочтет бесчестным или низким. Увы, две трети этих нужных людей собираются в поход. Сама отправила. Права, но от этого не легче. И ведь это не последняя потеря для городского управления!
В Рождественской битве пала глава «ирландского» клана, Этайн О`Десси. Дети ее пешком под стол ходят… Немайн поможет их выучить. Но вместо помощи с этой стороны — новая работа.
Глава «римского» клана Монтови — жив, здоров, бодр. Регулярно шлет донесения, спрашивает совета. Полгода назад всего лишь крепкий хозяин — теперь правитель земель, не уступающих по размеру иному королевству: все приобретения Республики в зимней войне под его рукой. Пока справляется, хотя работа еще та: передел земли всегда порождает обиды, и в последних письмах Ивор ап Ител, комес Востока, жалуется на ссоры между горцами и эмигрантами–десси. Те, кто почти не воевал, самые беспокойные… И все–таки край заселяется, люди притираются друг к другу. Скоро никакой враг не прорвется к римским дорогам — просто потому, что его раньше изловит местное ополчение. Ивор уверяет, что так будет меньше, чем через год… но год это почти вечность для той, что впервые осознала себя четыре месяца назад! Для Немайн и день — долго, очень долго.
Трудней всего обходиться без Эгиля и Харальда. Два норманна, явившиеся грабить южную Камбрию, попали в плен — прочей шайке так не повезло, все полегли! Зато повезло сиде, что выкупила их из королевского застенка. Харальд заразил местных поэтов полудесятком новых размеров, ввел в моду кеннинги — в отличие от норвежцев, камбрийцы не вставляют их в скальдический стих, а украшают иносказаниями обычную речь, именуя корабль — вепрем моря, битву — пиром копий, а хранительницу… Последнее изобретение — «львица трупов». Росомаха — как и лев, хищник. Любит падаль. Ворон, птица, любящая падаль, обозначается как «чайка трупов» — вот и пожалуйста! Ну, а что сида теперь подросла, и оборачивается не в ворону, как в сказках, а в росомаху, верят все, кроме нее самой. В Рождественскую битву Харальд был телохранителем Немайн — и исполнил службу как нельзя лучше. Спас, да еще и вражеского короля уложил. Теперь уплыл на родину, к невесте — за правым плечом сиды пусто, и нет той уверенности, которую придавало присутствие могучего и верного воина.