Эта машина сырая, но с отличной перспективой, и куда более надежная. Зато уязвимая — по сравнению с собой же будущей. Какое название выбрать — такое, чтобы не было слишком уж загадочным? Жаль, советские танки не обросли именами, а до номеров нынешняя цивилизация пока не доросла. Ну вот хороший вариант: американская самоходная артустановка с вращающейся башней — времен второй мировой войны. В американской армии она не удостоилась отдельного названия, так и воевала под прозвищем TD — от tank destroyer, истребитель танков.
Англичанам самоходка понравилась больше. По крайней мере, имя неплохо вооруженной, но слабо бронированной машине дали громкое.
— Пусть будет «Росомаха», — предложила Немайн, — в Британии этот зверь такой же миф, как и пантера…
Старые колесницы сохранятся, их уже строят — и не только в Камбрии. И все–таки главные мысли теперь о флоте — и о том устройстве, что уже собрано и смазано, но руки никак не доходят проверить в деле. Колесницы для морского боя не нужны. Зато новинка лучше всего покажет себя именно на море… Луки не терпят сырость, зато на корабле много места, яхта — не колесница, в нее войдет многое. И это очень хорошо!
Зато дома плохо.
Так написано в записке, с которой прибежал один из младших приятелей Тристана. Круглый детский почерк — писала Сиан.
«Приходи скорей, пока есть куда!»
— Как там? — спросила Немайн.
— Тихо, — ответил мальчишка, — слишком тихо. Друг с другом не говорят.
Значит, снова надо бежать. Со всех усталых ног! Хотя бы потому, что там маленький! Вокруг него не должно быть нехорошо!
Гвен и Тулла — что два дракона, красный и белый. Ходят друг вокруг друга кругами. Примериваются — как уязвить одной другую. Пока — словом, но кто знает, до чего дойдет? Шипят, точно змеи… А вдруг в волосы вцепятся? А у обеих на поясе оружие. У Туллы — красивый кинжал, у Гвен — сподручный на кухне топорик. Кость перерубить или капустный кочан располовинить.
— Ты желала унизить Сенат? — говорит Тулла. — Получила свое: Немайн поставила народное собрание и заезжий дом выше. Рада?
— Ты просила Немайн стать римлянкой! — откликается Гвен, — Вот тебе целая императрица. Не чья–нибудь — наша, раз Сенат признал! Довольна?
Мама молчит. Почему? Сиан встала между сестрами. Раньше, когда совсем маленькой была, получалось — мирить. Может, и теперь? Посмотреть на обеих — снизу вверх, попросить тоненько:
— Сестрицы… Не ссорьтесь. Пожалуйста!
В ответ:
— Уйди, мелкая! Ты тоже виновата! Тоже Немайн ночами спать не давала, пристала, как репей в волосы: не мельтеши, не мельтеши… Будь собой… Выбери… Выбрала! Стала!
Пришлось голову опустить, отойти к маме. Та — к себе притянула, рукой обхватила.
— Сиан не трогайте, — сказала, — маленькая она.
— А сида маленьких слушает, как взрослых!
— Она вообще не различает, кто большой, кто маленький! Сама наполовину ребенок!
Сестры друг с другом согласны… и это плохо. Потому что согласны они против Сиан, против мамы и против Майни. Хорошо хоть зятьев нет: на одном зал, на другом кухня. Оба отчего–то согласились в семейную свару не встревать.
— Верно, не различает… — соглашается мама, — Зато вы обязаны различать! Потому — помолчите. Немайн — сида, и желания ваши исполнила по–сидовски. Чего просили, того получили, сполна. Здесь ее вины нет… И в том, что от помощи нашей отказалась, по–своему сделала — тоже.
Сестры переглянулись. Теперь они союзницы.
— Мам, ты что, ушастую защищаешь? — удивляется Тулла. — Мы к этой змее всем сердцем… А она…
Сиан фыркнула. Вот уж кто никогда «всем сердцем» не принимал сиду. Всегда видел в ней домашнего дракона, да еще и кусачего!
— Ее дело, — говорит мама. — Мы ее не спросили, она нас. Я старше в семье, она — во власти…
Гвен тяжело дышит, словно бежала или поднимала тяжести. Но голоса хватило — перебить родительницу!
— Если бы она не пришла, отец был бы жив!
И вот тогда мама встала. Медленно пошла на дочь, которая взялась отступать, да так и уперлась в стенку. Глэдис подняла было руку для пощечины — опустила. У дочери глаза ясные, искренние… глупые! Такое болью не перешибешь.
— Если бы она не пришла, мы бы умерли вместе. Благодаря ей мы с вашим отцом счастливы были… еще полгода! Благодаря ей — вы все живы. Ее кровь — наша кровь. Она с этим согласилась. Только поэтому — виновата. Не тем, что навредила тебе или Тулле. Вам — поделом. Но через вашу и ее дурость — страдает род. Мы все — одно, одну зацепишь — другой больно… Сколько раз вам это отец говорил? Сколько мне повторять?
Как только увидела тень понимания — хлестнула по лицу. Несильно, да хлестко.
— Для памяти, доча, — сказала, — а то снова забудешь.
Обернулась — на старшую да младшую. Не улыбаются. Что–то поняли?
— Марш наверх. Старшенькие сегодня лягут без мужей… чтоб выспались, и чтоб те вас не утешали, поддакивая. Подушек хватит. А с Немайн я сама поговорю. Тоже мне холмовая хитрунья, семью сытного места лишила, почестей убавила… Побольше вашего получит!
И вот — одна. Сида на ипподроме, то ли безразличная такая, то ли домой стыдно показываться… Неважно, явится. Придет, как нажравшийся селянских коров дракон к пещере. А ждет ее Глэдис, которая не героиня, не рыцарь. Год назад была в ранге почтенной хозяйки, равной при хорошем муже. Который и оказался — вождем и героем! Он сиду удочерил. Не побоялся древней богини, как теперь не испугался бы и римской императрицы. Его она слушалась… Так может, напомнить?
К встрече пришлось готовиться — будто и правда, в двери вот–вот ворвется истекающая зловонием и ядом змеюка. Пришлось вспомнить все, что муж приберегал для трудных бесед, да и от себя добавить. От старательных сборов сначала стало легче, потом пришел страх. Вот повернется чудище неловко, и семья разлетится, как невзначай сброшенная со стола глиняная кружка…
Разговор с самого начала пошел не так. Голос Немайн был слышен от самых ворот — резкий, уверенный, с сердитыми нотками.
— Могущественный Эмилий, напоминаю тебе, что ты пока еще не часть нашей семьи. С моей сестрой ты только сговорен, не обручен, да и обручение, в отличие от брака, расторжимо. А разговор будет — семейный. Да, именно об ошибке… Потому — чтоб ушей твоих близко не было! Невеста твоя захочет — перескажет. Не захочет…
Тишина, вслед за ней — шорох открывающейся двери. Никакого чудовища, обычная Немайн: только–только достающая до бровей челка, торчащие из беспорядочных прямых прядей уши. Ни вверх, ни вниз — ровно. Белые одежды хранительницы — пелерину порвала, известно где. Трехцветная ленточка — не забыта, пристегнута. Просто так — или она все еще помнит, кто она в этом доме.
— Явилась? — спросила Глэдис, — Что скажешь?
Теперь все, что бы сида не вывалила, будет ответом на вопрос матери. Но приемная дочь оглядывается, словно ищет кого–то. И — молчит. Поторопить?
— В Сенате у тебя было много слов.
Кивнула. Но губы не разжала. При этом — ни улыбки, ни дернувшегося уха, ни прижатых ушей. Ничего. Только уперлась руками в стол… Набегалась, и теперь ей тяжело стоять — несмотря на хитрую обувь.
— А для матери ни одного не находится?
Развела руками.
— Не всякие подойдут. Не дочери мать учить, не за помощь родню упрекать. А получилось неправильно. Так, как быть не должно.