Реальность – во всяком случае, ее прекраснейшие образцы – намного фантастичнее, чем сказки. Покажите мне писателя, который смог бы выдумать гланды, комодского дракона[26] или все эти несусветные трюки, посредством которых мы размножаемся. Какому фантазеру взбредет в голову, что коралловые рифы образуются из трупиков крошечных существ, чьи тела выделяют известь? Кто осмелится выдумать мир, подобный нашему, мир, хозяевами которого стали потомки жаб, лягушек, саламандр и тритонов?
Пока мы рыли яму и совершали похоронный обряд, Гном отмалчивался, размышляя над моим рассказом. В его глазах пылал огонь сомнения. Но кое-что он, видно, все-таки уяснил: когда я забросал яму землей, он украсил холмик камнями и спросил:
– А жабы тоже попадают в рай?
28. Приятная передышка
Выходные прошли в полной безмятежности. Случайного наблюдателя ничто бы не насторожило: семья Висенте предавалась dolce far niente[27] – нежилась на солнышке в саду или у бассейна, наслаждалась «святой троицей» истинно аргентинского стола асадо, спагетти (разумеется, из полуфабрикатов – на кухню мама и носу не показывала) и сдобными булками.
Но более проницательный наблюдатель не преминул бы подметить, что взрослые отлучаются с дачи подозрительно часто, чуть ли не каждые пятнадцать минут. То папа, то мама уезжали куда-то на машине или уходили пешком, непременно порознь. (Звонить полагалось не с дачи, а из автомата.) Если бы к зоркому взору прилагался еще и острый слух, то привычка членов семьи Висенте задавать друг другу самые банальные вопросы («Как тебя зовут?», «Когда у тебя день рождения?», «Как зовут твоих родителей и брата?») натолкнула бы на мысль, что на даче забавляются какой-то таинственной, непостижимой для посторонних игрой.
Некоторые из событий этого уик-энда стоит занести в анналы. Например, папа начал отращивать усы. После трехдневного моратория на бритье над его верхней губой образовался участок перманентного мрака. Нам с Гномом казалось, что усы уже вполне солидные, но мама уверяла, что папа за компанию с Гномом напился «Несквика», а рот утереть забыл. Утром в воскресенье она застигла нас – всех своих троих мужчин – перед зеркалом в ванной. Давид, отец семейства, одобрил результат и горделиво начал придавать своим усикам красивую форму, подстригая их ножницами. Гарри, первенец, посетовал на отсутствие растительности на лице и поделился мечтой поскорее обзавестись холеными усами а-ля Мандрейк.[28] А младшенький, Симон, заявил, что вполне доволен своими гладкими, как у его телевизионного кумира Симона Темплара, щеками, и спросил, почему у всех святых есть борода и усы, а у Симона Темплара нету.
Состоялось три партии в «Стратегию». О результатах упоминать излишне.
Я нашел время перечитать книгу о Гудини и обдумать ряд планов на будущее, к которым я вернусь ниже.
Днем в воскресенье произошло нечто грандиозное – семья Висенте посетила местную церковь. Сколько я себя помню, на службах я не бывал никогда. Иногда меня брали на венчания или на крестины, но и только, и потому я не имел никакого представления о том, как проходит обыкновенная месса. Увы, это потенциальное приключение с самого начала обернулось пыткой. Маме взбрело в голову, что в семье Висенте все очень набожны, и потому она заставила нас с Гномом вызубрить «Отче наш», «Верую» и «Аве, Мария». Она проверяла нас и дома, и по дороге, в машине, – ведь, войдя в церковь, мы должны были сделать вид, будто ориентируемся в распорядке богослужения с непринужденностью профессиональных верующих.
Наши родители получили религиозное воспитание, но со временем они оба отошли от веры. Папа больше надеялся на те законы, которые от людей, а не от Бога. Мама уверовала в науку, чтобы поменьше походить на бабушку Матильду с ее высокомерно-ханжеским благочестием. Каким-то образом родители умудрились вырастить нас полными невеждами во всем, что касалось религии. Наверно, думали, что это нам пойдет на пользу. Но в наших головах царила полная неразбериха относительно таких общеизвестных понятий, как рай или ад. То, что мы не имели достоверной информации о правилах членства в этих клубах, иногда нас сильно беспокоило. А поверхностное знакомство с основными постулатами католической доктрины еще более усилило во мне ощущение, что в этом мире я – как выброшенная на берег рыба.
Помню, как-то на Пасху в детском журнале «Антеохито» мне попалась вкладка с картиной, изображавшей все этапы Крестного пути. Редакция рекомендовала вынуть лист из журнала, аккуратно разогнув скрепки, и повесить на стену. Я же лист вырвал и сжег, а пепел тайно спустил в унитаз. Совет повесить в моей комнате наглядное описание того, как мучили и убили человека, вызвал у меня примерно такое же омерзение, как если бы мне предложили украсить интерьер схемой производственного процесса в Освенциме.
Но больше всего мою психику травмировал старый фильм, который я как-то вечером посмотрел по девятому каналу. Назывался он «Марселино – Хлеб-и-Вино». Марселино был сирота. Его приютили монахи в монастыре. Однажды спускается он в подвал – за какой-то вещью – и вдруг слышит голос: «Пить…» Марселино оглядывается по сторонам – никого. И действительно, в подвале нет ни одной живой души, кроме мальчика. Голос доносится со стороны огромного распятия. Это деревянный Христос пить просит.
Самое ужасное, что в конце фильма Марселино умирал, и толстопузый священник плакал от радости, и колокола вызванивали «Слава-слава», потому что деревянный истукан «избрал» мальчика. (Истукан-то, кстати, не знал самых элементарных вещей – дерево от влаги набухает! А разбухшего Христа никакой крест не выдержит.) Все в фильме внушало, что за Марселино надо только радоваться – ведь его за святость взяли в рай, но я не мог отделаться от мысли, что проклятый истукан убил Марселино, а всем – как с гуся вода.
С тех пор, когда мои одногодки заводили речь об ужастиках и триллерах (обычно толковали о самых банальных героях и сюжетах – Франкенштейне,[29] мумиях, Дракуле), я пытался рассказать о деревянном Христе (ой, чуть не забыл одну подробность: одна из его приколоченных гвоздями рук вдруг отрывалась от креста, чтобы взять у Марселино кружку!), но воцарялось молчание и все смотрели на меня как на чудика, которым я, увы, и был. Со временем я научился помалкивать, но кошмары продолжались. Мои друзья и одноклассники просыпались посреди ночи, удирая от оборотней и всадников без головы. Я просыпался с криком, потому что за мной гнались смертоносные футболки, прожорливые Сатурны и деревянные Иисусы; последние слезали с крестов и преследовали меня по длинным коридорам, одновременно пытаясь внушить мне, что хороший ребенок – мертвый ребенок.
У Гнома тоже возникали проблемы с богословскими постулатами, но не столь серьезные. Он спросил у мамы, можно ли ему пропускать в «Отче наш» строчку: «И прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим», ведь у него самого долгов нет – он еще маленький. По-настоящему его тревожило только понятие воскресения во плоти; не скажу, что именно рисовалось в его воображении, но предположить несложно.
В таком вот настроении мы ехали к поселковой церкви – с громко бьющимися сердцами, твердо решив блестяще сыграть роли благочестивых Висенте. Папа надел строгий костюм, мама тоже облачилась в свой костюмчик, а у нас с Гномом на шее болтались пристежные галстуки от школьной формы – аксессуар, который я ненавидел всеми фибрами души.
Церковь была незатейливая, под стать поселку, и находилась, как водится, на главной площади. К полуденной воскресной мессе явно стекалась вся округа – «ситроен» нам пришлось припарковать за два квартала.
Поначалу я чувствовал себя очень скованно, но уже через несколько минут успокоился, и мне стало смертельно скучно. Каждый раз, когда приближалось место, требующее моего непосредственного участия, мама тыкала мне пальцем в бок, и я бубнил «Верую» или что там полагалось. В остальном же моя задача сводилась к тому, чтобы умолкать, когда умолкали все, и вставать на колени, когда все гнули спины.