Лукас оказался самым большим мальчиком на свете.
41. Захваченный дом
Он был одет как любой из моих друзей: джинсы, кроссовки «Эрроу» и клевая оранжевая футболка с мотоциклом и надписью «Jawa CZ» на груди, но всё – исполинского размера. Лукас был настоящий великан. Метр восемьдесят с гаком – на голову выше моих родителей. При себе он имел голубую спортивную сумку с надписью «JAPAN AIR LINES»[38] и спальный мешок. Невероятно тощий, с длиннющими руками и ногами, он напоминал тех пауков, которыми моя фантазия населила таинственный дом. Казалось, Лукаса только что вытянули на дыбе и со своими новыми габаритами он еще не свыкся – ходил он так, словно на пятках у него росли пружины. На его подбородке торчали вразброд три или четыре жалостных иссиня-черных волоска. Он походил на Шэгги из мультика «Скуби Ду», но в нем было что-то зловещее. Эдакий Шэгги, одержимый злым духом, жертва вуду; Шэгги, готовый выцарапать тебе глаза и съесть, а потом высосать твой мозг через опустевшие глазницы.
Я был вынужден откликнуться на зов мамы – а что мне оставалось-то? Когда я подошел, ритуал знакомства уже завершался. Все улыбались, кроме Гнома, который рядом с Лукасом казался настоящим гномом. В его глазах читался панический вопрос: «Что нам теперь делать?».
– А это Гарри, – сказал папа.
Лукас протянул мне руку и сказал, что имя у меня отличное. Все, в чьи тела вселились демоны, непременно стараются подлизаться к окружающим. Я пожал ему руку, делая вид, что попался на удочку.
– Знакомься, это Лукас, – сказала мама.
– Лукас, а дальше? – спросил Гном.
Родители и Лукас переглянулись. Затем последний ответил:
– Просто Лукас.
После чего папа вызвался показать Лукасу дом и участок.
Гном захотел присоединиться к экскурсии, но я жестом остановил его. Когда старшие отошли, мы, как оглашенные, помчались в свою комнату.
За несколько секунд мы сняли все таблички. Гном не очень понимал зачем, но, верный своей клятве послушания, повиновался моим приказам беспрекословно, меж тем как я пытался объяснить ему необъяснимое.
Нас обманули. Лукас – не мальчик. Он взрослый, замаскированный под мальчика, самозванец, гувернер, которого наняли за нами присматривать. Если бы не покушение на жизнь бабушки Матильды, с нами сидела бы она – и мы знали бы, чего ожидать. Но теперь мы отданы на милость незнакомца. Незнакомца с пружинами на пятках и руками на проволочном каркасе. Мы ведь никогда не видели, чтобы люди так ходили, правда? Нечеловеческая какая-то походка. Нет, хуже – подделка под человеческую! Мы столкнулись с головоломной загадкой. Кто он – этот Лукас? Тот, за кого себя выдает? Обыкновенный мальчик, как уверяют папа с мамой? Или агент тьмы, присланный обратить нас в рабство, наш личный Захватчик?
Потеряв дар речи от всех этих задачек, Гном вручил мне собранные таблички и затеял игру с Гуфи, все еще привязанным к кровати. Отбрасывал Гуфи подальше и наслаждался гудением бечевки в тот момент, когда она натягивалась и полет Гуфи прерывался. Но я-то видел: Гном разволновался не на шутку.
Я и не заметил, как на пороге возникли мама и Лукас.
– Лукас будет спать у вас, – объявила мама.
Я скомкал в руках таблички.
– Да я и в столовой могу спать, ты не против? – обратился Лукас к маме, заметив, как мы напряглись.
– Еще чего! – отрезала мама. – В столовой жуткий сквозняк!
И преспокойно ушла. Следующее мгновение затянулось на несколько столетий. (По-моему, все времена одновременны.) Гном прижимал к себе Гуфи, Лукас прижимал к себе свой спальный мешок, а я мял в руках бумажки. Мы, не сговариваясь, играли в «Море волнуется».
Гном первым сделал жест доброй воли – его юный разум нащупал единственный способ разрешить сомнения. Гном немедленно применил способ на практике – швырнул Гуфи на постель, воздел руки кверху и несколько раз согнул и распрямил мизинцы.
Лукас решил, что это такое приветствие. И, уронив мешок на пол, повторил жест Гнома, согнув мизинцы.
– Здравствуй, Симон Висенте.
– Здравствуй, Простолукас. Ты «Несквик» умеешь готовить? Пойдем, я научу!
И взял курс на кухню с Лукасом на буксире.
За несколько секунд Гном удостоверился, что Лукас – не Захватчик, и зачислил его в лагерь человечества.
Но я был не столь доверчив. Я-то знал: Захватчики бывают разные.
Обозлившись на весь свет, я отшвырнул скомканные таблички и спрятался в стенном шкафу.
42. Похвала слову
Вначале словами пользовались, чтобы именовать то, что существовало и без них. Мать. Отец. Вода. Холод. Слова, обозначающие эти основные элементы реальности, чуть ли не во всех языках мира похожи по звучанию или хотя бы по мелодике. По-испански «мадре», а по-арабски «умм», по-немецки «муттер», по-русски «мать». (Суша повсюду одинакова; куда ни заберись, везде суша есть суша.) Но совсем другое дело – слова, обозначающие самые заурядные, свойственные всем эмоции. У каждого народа эти слова звучат по-своему: «страх» – не совсем то, что английский «fear» или французский «peur». Мне хотелось бы верить, что приятные переживания у разных людей и народов схожи больше, чем неприятные, и, следовательно, наше сродство сильнее нашей разобщенности.
В каждом языке заложена своя, особенная картина мира. Например, английский – язык остроумия и четкости. Испанский склонен к причудливым выражениям. Очевидно, оба этих языка отвечают потребностям народов, которые на них говорят, – иначе не выдержали бы проверку временем. Периодически лингвисты включают в лексикон новые слова, уже обкатанные в разговорной речи, или узаконивают грамматические построения, которые раньше считались неправильными, но новые слова – словно листья и так уже густого дерева, а грамматические новации – как молодые ветки' подспорье его дальнейшего роста; дерево же остается прежним.
Языки появились очень давно, но я могу перечислить кое-какие вещи и явления, которые существуют, но названий не имеют. Например, боязнь замкнутого пространства именуется термином «клаустрофобия». Но нет ни одного слова, которое обозначало бы любовь к замкнутому пространству. Клаустрофилия? Были ли клаустрофилами монахи-переписчики из Килдэрского аббатства,[39] чьими усилиями спасена от уничтожения значительная часть памятников западной культуры? Страдают ли клаустрофилией подводники и шахтеры?
В нашей семье считается, что клаустрофилия появилась у меня, едва я выучился ползать. Я отыскивал темные тесные закутки и в них забивался. В собачьи будки. В гардеробы. В багажники автомобилей. Поскольку я никогда не плакал, то так там и сидел, пока родичи не хватятся. Если я успевал задремать – а в большинстве случаев так и случалось, – поиски затягивались на несколько часов. Если же я еще бодрствовал, то меня засекали сразу – по смеху. Наверно, мне нравилось, что все наперебой выкрикивают мое имя.
По самому расхожему объяснению, я стал клаустрофилом оттого, что провел лишний месяц в мамином животе. В темных закутках ко мне якобы возвращалось чувство защищенности, которое я испытывал в столь неохотно мной покинутом материнском лоне. Но были и другие объяснения, в том числе совершенно нелепые. Одно время родные судачили, что у меня склонность к суициду, – и только потому, что меня еле выдернули за ноги из жерла старинной пушки в Лос-Кокос.[40]
Я рос, и пушечные стволы стали мне малы. Но время от времени, когда совсем донимала скука или на душе становилось тошно, я искал покоя в каком-нибудь стенном шкафу. Устраивался на грудах одежды и навострял уши. Из шкафа слышно все-все-все. Он – как резонатор дома. Можно различить несколько звуковых пластов. Плеск воды в бачке, шипение газовой колонки, далекий телевизор, мотор холодильника, передвижения всех жильцов, разговоры, которых нам, детям, слушать не положено. В сырую погоду даже слышно, как потрескивают деревянные стенки самого шкафа.
В день, когда приехал Лукас (или Простолукас, как окрестил его Гном), я забрался в шкаф – но не расслышал ничего, кроме стука собственного сердца. Оно разогналось, точно паровоз с перегретым, еще чуть-чуть – и взорвется, котлом. Грудь гудела от боли: словно чей-то кулак бил меня изнутри по ребрам. До чего же я разозлился! Родители меня обманули, Гном предал. Я решил, что даже в одиночку продолжу войну с чужаком. Попробовал что-нибудь придумать, но сердце мешало мне сосредоточиться. Очень уж оно грохотало.