Но своим прозвищем мама была обязана другим способностям, которым позавидовал бы сам Штука. В мамином арсенале имелись Леденящий Взгляд, Парализующий Окрик и приберегаемый на крайний случай Смертельный Щипок. Самое страшное, что никакой «ахиллесовой пяты» у нее, насколько мы знали, не имелось. На маму никакой управы не было – ее и криптонит[12] бы не взял. Это, впрочем, не мешало нам ежедневно испытывать ее на прочность: мы отважно подставлялись под Взгляд, Окрик и Щипок, но неизбежно терпели поражение. В наших битвах всегда было что-то атавистическое, словно в схватках людей с волками или Супермена – с Лексом Лютором.[13] То была борьба не на жизнь, а на смерть. Мы разыгрывали этот поединок вновь и вновь, отлично сознавая, что участвуем в елизаветинской трагедии, сочиненной для ублажения какого-то охочего до кровавых страстей божества. Воевали, поскольку воинственность была нам присуща от рождения. Только в борьбе мы были самими собой.
Мама защитила диссертацию по физике и пошла преподавать в университет. Она вечно твердила, что вообще-то хотела стать биологом, а законами Вселенной занялась лишь под нажимом своей столь же несгибаемой матери, нашей бабушки Матильды. Всю абсурдность маминого утверждения можно было понять, лишь зная бабушку Матильду. По-моему, бабушке было не важно, чему дочь посвятит себя, – лишь бы сумела завлечь молодого человека из зажиточной семьи. (Вот еще одно выражение, которым упивался Гном: вместо «зажиточная семья» ему слышалось «зажимочная», и он живо представлял себе теток и племянников, зажимающих друг другу носы клещами.) К тому времени, когда рядом с мамой появился мой отец – молодой человек пусть и не из зажиточной, но все-таки из какой-никакой семьи, – бабушке Матильде, видимо, было уже все равно: хоть физика, хоть биология, хоть акупунктура. Вдобавок мне трудно себе представить, что мама могла бы покориться бабушкиной воле. Не знаю уж, откуда взялась эта байка, на которой держалась вся наша семейная мифология. Но вот что точно: своей любовью к наукам, изучающим так называемую «тайну жизни» (говоря словами мексиканца), я обязан маме.
Кстати, нежная любовь к Лайзе мне тоже передалась. Хе-хе. Надеюсь, вас это не коробит?
10. Краткий экскурс в историю моей семьи
С папой мама познакомилась, уже будучи невестой другого. Из-за ее разрыва с женихом разразился семейный скандал. Но мама, хотя в тот момент она была еще не Женщиной-Скалой, а лишь скромным камушком в праще Давида, не сдавалась.
Она немедленно устроила ужин, чтобы представить папу всему клану своих родственников. Как гласит легенда, первого маминого жениха ее семья обожала. Но папа сумел блеснуть. Пришел, чинный-чинный, приготовившись сыграть роль многообещающего молодого адвоката (что, между прочим, полностью соответствовало действительности). То и дело упоминал о своих «процессах» и о собственной конторе, которую только что открыл в районе Трибуналес. К десерту атмосфера настолько потеплела, что мама и ее двоюродная сестра Ана вышли на середину комнаты и, взмахивая носовыми платочками, стали танцевать куэку или самбу – точно не помню, а папа сидел и покрикивал: «Поддайте жару!» Этим возгласом он окончательно всех пленил. Мамина родня вздохнула с облегчением: папа пришелся ко двору.
Через год сыграли свадьбу. Еще через год появился я. Если семейные предания не врут, меня вынашивали почти десять месяцев. Врачи ожидали, что мама родит в начале января. Наступило десятое (ее день рождения) – и ничегошеньки. Наступило двадцатое – никаких изменений. Все осмотры показывали, что я абсолютно здоров: нормально дышу, нормально развиваюсь в утробе. Тем не менее на исходе последнего дня января акушеры решили вызвать искусственные роды.
Папа всегда уверял, что медики просто ошиблись в вычислениях. Что ж, объяснение вполне логичное. Однако всякий раз, когда папа начинал отстаивать свою точку зрения, в его голосе прорывалось волнение, словно он интуитивно чувствовал: от непостижимого его отделяет только листок в медицинской карте, заполненный неразборчивым докторским почерком.
Что до меня, то я увлекся коллекционированием историй о нестандартных рождениях. Обычно им придают символический смысл. Например, Юлий Цезарь появился на свет благодаря ножу (его матери разрезали живот, откуда и пошел термин «кесарево сечение»), а затем – благодаря другому ножу – отправился в мартовские иды на тот свет. Афина Паллада в буквальном смысле причинила массу головной боли своему папаше Зевсу. Наверно, я мог бы увидеть какое-то знамение и в своем нежелании покидать материнское лоно, но что-то мне всегда подсознательно мешало. Как говорят кумушки: «До часу до времени никому ничего знать не дано». По мне, эта пословица – венец народной мудрости.
Спустя еще пять лет появился Гном. Если верить папе, своим зачатием он обязан безумной ночи, когда родители праздновали крупный выигрыш на скачках. По семейной легенде, папа впервые в жизни оказался на ипподроме – коллеги после заседания затащили. Внезапно его обуял азарт, и благодаря удачному почину он тут же возомнил себя знатоком. На моей памяти он больше не выигрывал. И прибавлений после рождения Гнома в нашем семействе больше не было.
Какое-то время я верил в связь между везением в игре и появлением детей (себя я воображал плодом выигрыша в покер и, соответственно, отпрыском королевского рода), а особенно в связь между скаковыми лошадьми и моим братцем. Я стоически терпел, когда он рвал мои комиксы, ломал мои машинки и самолеты. Так уж ему было на роду написано – даже родился он 29 апреля, на День животных.
Мой брат появился на свет под звериной звездой.
Мама пошла преподавать в университет и создала там какую-то организацию типа профсоюзной, которая в итоге победила на выборах. Ради мамы папа стал специализироваться на защите политзаключенных: что ни неделя, мама находила ему клиентов. Многие из тех, кого я называл дядьями, были мамиными товарищами по партии и профсоюзными активистами; некоторые успели отсидеть в тюрьме. Дядя Родольфо, например.
Поначалу папа протестовал против этого поворота к политике. Твердил маме, что она ему больше нравилась, когда читала романы Ги де Кара,[14] а не «Эль-Дескамисадо»[15] и всякие там труды с названиями типа «Нестабильность и хаос в системах с нелинейной динамикой». Но он лукавил. Я-то видел: о политике папа спорит с не меньшим жаром, чем мама. Папа принадлежал к тем, кто, усевшись смотреть новости, принимаются ругаться с телевизором, словно этот бездушный ящик может их услышать. А еще говорят, что шекспировские монологи – надуманные и высокопарные. Ну-ну. Гамлет разговаривал с черепом, а папа – с телевизором: разница чисто внешняя.
Был период, совпавший с эпохой дядьев, когда родители таскали нас с Гномом на все демонстрации. Нам это нравилось: какой-нибудь дядя всегда поднимал нас над толпой или сажал к себе на шею и угощал лимонадом или конфетами, мы пели песни и скандировали речевки, за которые нас очень уважали в школе: «Слава оппозиции и позор полиции» и все такое прочее; вдобавок на демонстрациях все, казалось, друг друга знали и настроение у всех было приподнятое, а радость, как известно, заразительна.
Первое время папа не одобрял политику открытых дверей, проводимую мамой в нашем доме. Но в итоге смирился. Отчасти потому, что мама его тоже подкалывала – называла реакционным юристом и чернильной душой, говорила – это в нем мещанская благовоспитанность никак не уймется, «пай-мальчик, все для блезира, все ради лоска», как поется в танго. Папа смирился: он верил, что служит делу справедливости, да к тому же дядья были ему симпатичны; он угощал их пивом, разговаривал с ними о фаворитах, ставках и комбинациях и вскипал от бешенства, если у кого-нибудь возникали проблемы с полицией или с «Тройной А» (согласно официальному наименованию, «Аргентинским антикоммунистическим альянсом», а в папиной любимой расшифровке – «Аргентинским античеловеческим альянсом»), если маминых товарищей избивали или сажали в тюрьму.