– Я о тебе говорю, дурачок. О том, как я тебя рожала.
Вернувшись в комнату, я понял, что мне хотел сказать Лукас. Я-то думал, у него хватило наглости послать меня за майкой… Но нет. Лукас знал, как мне нравится огненно-оранжевая футболка, пестрый мотоцикл, губчатая поверхность рисунка. И потому он оставил ее на моей постели: чисто выстиранную, аккуратно разложенную, во всем ее великолепии. Он мне ее подарил.
Я выбежал на улицу, но «ситроен» давно уже отъехал.
75. Я дебютирую в качестве эскейписта
Поездка по железной дороге располагает к мечтам. Наверно, дело в тряске, в ритмичном постукивании колес, в заунывной скороговорке бродячих торговцев – все это монотонно, все повторяется вновь и вновь и звучит как колыбельная постиндустриального мира. А может быть, это как-то связано с тем, что ты пассивен, знаешь – поезд довезет. Купив билет, вверяешь себя технике и – не важно, сидишь ты или, наоборот, стоишь на одной ноге в переполненном вагоне, – сам не замечаешь, как, замечтавшись, уносишься мыслями далеко-далеко. Или все проще, и грезы – логическое следствие самого устройства поезда, неотъемлемая часть понятия «железная дорога». В конце концов, поезд – это тонны металла и еще бог весть чего, несущиеся с бешеной скоростью по рельсам; такое разве что во сне привидится. Мне нравится, когда поезд едет по высокой насыпи: оттуда видны крыши домов. Люди относятся к крышам так, словно их не существует. Складывают на них то, о чем хотят забыть: ржавые трехколесные велосипеды, брезентовые надувные бассейны, пустые клетки, банки из-под масляной краски, излишки кафеля, оставшиеся после ремонта, лепные украшения, которые так и не собрались никуда приделать. А еще на крышах прячут то, за что не хотят нести ответственность: там сушатся лифчики исполинских размеров, торчат незаконные телеантенны, выплевывают иссиня-черный дым трубы. Знаю-знаю: считается, что смотреть на это мне не положено, все это свалили на крыше именно для того, чтобы убрать с глаз долой; но я люблю разглядывать то, на что люди не смотрят, и внимать историям, которые рассказывают эти вещи; и вообще, я тут ни при чем, это все поезд.
Я впервые в жизни еду по железной дороге. Еду в Буэнос-Айрес. Сел в электричку на той же станции, куда несколько часов назад отправился Лукас. Я сознаю, что повторяю каждый его шаг: беру билет, дожидаюсь поезда, выбираю вагон, – и это создает у меня ощущение, что он совсем рядом. Но скоро оно улетучивается. Слишком много народу, и все старательно игнорируют друг друга. Сиденья грязные, ободранные. Самое ужасное, что на глаза мне попадается человек, который меня чем-то пугает. Он держит перед собой газету, подозрительно отставив вытянутый мизинец. На ближайшей станции я перехожу в другой вагон, но мне все равно не по себе. Народу все прибавляется. Я задыхаюсь в море локтей и подмышек. Еле-еле удается высунуть голову, и я чуть не падаю на сидящую женщину, которая спит с открытым ртом. В окне город словно бы убегает от поезда со всех ног.
В ночь после отъезда Лукаса я решил: пора применить эскейпизм на практике. План давно уже зрел в моей голове. Теперь мне предстояло осуществить его со всей решимостью и самообладанием, не оглядываясь назад. Не оглядываться – главное для эскейписта: когда все замки защелкнулись, крышка сундука захлопнута и на тебя давят тонны воды, уже не до колебаний. То, что позади, уже не существует. То, что рядом, эфемерно. Остается только то, что впереди. Побег – единственный выход.
Гном согласился мне помочь, хотя и опасался, что мама не поймет тонких различий между помощником и сообщником. Пришлось опуститься до подкупа. Я пообещал Гному мои комиксы о Супермене – собственно, Гном и так уже их попортил, пририсовав всем персонажам, которых считал хорошими, нимбы. (Лексу Лютору нимба не полагалось.) Как обычно, мы вместе вышли из дома и дотопали до школы. Я проводил Гнома до ворот, боясь, что он заблудится; сунул ему два выпуска – задаток, остальные потом, если он выполнит уговор и будет держать язык за зубами, – и остался на улице, дожидаясь, пока он войдет внутрь.
Но кое-чего я не учел: из-за чугунной ограды за мной молча наблюдал Денуччи, мой сосед по парте. Наверно, его насторожило, что мы с Гномом не вошли в ворота вместе. В течение секунды, растянувшейся на целую вечность, мы оба не знали, что делать. Я увидел, что Денуччи покосился в сторону отца Руиса: тот, как всегда, стоял на нижней площадке лестницы, приветствуя учеников. Если бы Денуччи подозвал директора, мой побег закончился бы неудачей, не успев начаться.
Но Денуччи просто стоял и смотрел на меня из-за железных прутьев. Такое же лицо у него становилось, когда он на перемене предлагал мне поиграть в солдатиков, а я отказывался. Я осторожно попятился. Денуччи не шевелился. Я продолжал отступать задом наперед, точно краб. Денуччи не реагировал. Отдалившись на несколько десятков метров, я помахал ему рукой – молча попрощался. Он еле заметно кивнул: тоже боялся привлечь внимание отца Руиса.
Бертуччо всегда ходил обедать домой. Я намеревался перехватить его на выходе из школы, не сомневаясь, что он позовет меня обедать. А если судьба будет ко мне благосклонна, на обед подадут миланесы.
Электричкой и автобусом я доберусь до Флореса часов в десять. Придется убивать время до полудня. Эта перспектива меня не смущала. Можно посмотреть, какие фильмы идут в «Пуэйредоне» и в «Сан-Мартине». Зайти в книжный магазин Тонини – нет ли новой версии «Робин Гуда»? Или побродить по торговому центру «Бойака», поглазеть на витрины магазина авиамоделей – они всегда полны «зеро» и «спитфайров». Надо только снять халат, чтобы одежда не выдавала во мне прогульщика. (Я наивно думал, что мальчишка, шатающийся по улицам с портфелем, выглядит не так подозрительно, как мальчишка с портфелем и в школьном халатике.)
К моему изумлению, в округе ничего не изменилось. Сам не знаю, что я ожидал увидеть. Наверно, какие-то признаки того, что без меня здесь все пошло наперекосяк: вывески поблекли, журнальные киоски закрыты в знак траура (а что, они ведь лишились своего верного клиента), по фасаду церкви Сан-Хосе поползла трещина… ну хоть какие-то симптомы! Но все выглядело по-прежнему: те же краски, те же киоски с теми же киоскерами. Та же самая унылая церковь.
И людей тоже, казалось, ничего не коснулось. Они сновали по Ривадавии, заходили в магазины, банки, торговые центры, ждали автобусов, пересекали проспект. Вид у них был нервозный, озабоченный, двигались они рысцой, точно торопясь успеть куда-то к назначенному сроку. В конце концов их деловитость меня насторожила. Чувство, что все идет по-прежнему, улетучилось, сменившись подозрениями: слишком уж все похоже на старые времена, словно я забрел на театральные подмостки и вижу перед собой не Флорес, а декорации, изображающие Флорес таким, каким я его знал раньше. Инсценировка вместо реальности, достоверная, но невсамделишная. В ролях людей, которых я знаю в лицо – самых обыкновенных киоскеров, пенсионеров, банковских кассирш, – выступают очень похожие на них актеры (наверно, проводя кастинг, режиссер пользовался архивными фотографиями и кинохроникой). Тем не менее актеры есть актеры. Они скованы напряжением первых репетиций и пока не вжились в образ – еще не держат в голове каждую реплику, каждый предписанный сценарием шаг… Именно это и привлекло мое внимание: они переигрывают, даже самые непроизвольные жесты чересчур выразительны: как старик достает бумажник, как мужчина останавливает маршрутку; девочки смеются – вымученно, натужно; либо я случайно забрел на съемочную площадку, либо они ломают комедию ради единственного зрителя – меня. В любом случае мне это совсем не нравится.
Я чуть было не пропустил Бертуччо.
Когда он вышел из школы, я не подскочил к нему, а пошел параллельным курсом, по противоположному тротуару. Бертуччо тоже кажется прежним. Все тот же халат, тот же портфель. Шагая, он что-то напевает – что именно, мне не слышно. Вообще-то я хотел спрятаться за дерево и неожиданно преградить Бертуччо дорогу (театрализованное появление в его стиле), но боялся его проглядеть – вдруг я его не увижу из-за укрытия и он уйдет? Пока я колебался, Бертуччо вышел и пошел себе, напевая под нос, и мне оставалось лишь торопливо следовать за ним по другой стороне улицы Йербаль, гадая, скоро ли удастся перебежать по мостовой – машин было много – и что я скажу ему. «Привет» – это что-то дебильное, исчезнуть черт знает на сколько, а потом сказать «привет»… нет, надо выдумать что-нибудь получше. Дом за домом, квартал за кварталом… а я все наблюдаю за ним и не могу решиться, примечаю каждый его шаг, каждую гримаску, спрашиваю себя, естественно он держится или чуть наигранно, настоящий ли это Бертуччо или актер, получивший его роль; не успеваю опомниться, а мы уже подходим к его дому; тут идти всего-то два с половиной квартала, рядышком.