Все эти обвинения, как я уже заметил и выше, конечно, многим из вас, милостивые государи, вполне или по большей части известны, и на упреки в эгоистической и бесчеловечной эксплуатации вами человеческого достоинства женщины, исключительно ради удовлетворения своего тщеславия и прихотей, мне даже пришлось выслушать от депутатов с вашей стороны множество возражений, напоминающих, однако, в весьма сильной степени аргументацию и диалектику защитников рабовладельчества в южных штатах Америки. Как южане-плантаторы, для оправдания достолюбезного им обладания неграми, толковали в свою пользу даже тексты пророчеств из священного писания, например, о господстве племен Сима и Иафета над потомством Хама, так и вышесказанные депутаты, в интересах защиты действий своего кружка, истолковывают по-своему принципы самостоятельности, свободы действий и невмешательства. Речь свою они округлили так: «что тут, во-первых, следует принять в уважение добровольное согласие и свободную сделку; во-вторых, что то, что не нами заведено, не нами и кончится; в-третьих, что всякий должен сам о себе заботиться, и отроковицы по большей части на младенцев по уму-разуму не похожи, поэтому сами могут рассудить, что худо для них может быть, что хорошо, и в-четвертых, что нужно еще порасспросить самую эту прекрасную отрасль человеческого рода, из-за которой и заводится вся эта канитель, желает ли еще она сама изменения в своем положении, не остается ли совершенно довольна им (конечно, дескать, исключения везде бывают), и не назовет ли она нас, своих поклонников и рыцарей, истинными людьми мысли и сердца, благоразумно смотрящими на естественное разделение и обмен между мужчиной и женщиной труда и удовольствий, забот и наслаждений; а вас, защитников какого-то выдуманного и навязываемого ей исключительного понимания человеческого достоинства, и обзывающих ее, в качестве каких-то самозваных судей, из-за пустого предрассудка, действительно ругательным словом „падшей“ и „униженной“, — так вот вас-то не назовет ли она пошляками, фарисеями, непрошенными опекунами чужой свободы, и не будет ли умолять вас оставить ее в покое; а чтобы не смущались вы претерпеваемыми ею бедствиями, не укажет ли она на горшие бедствия, неизбежные во всяком положении человека, и претерпеваемые еще в большем количестве в других, по-вашему, не униженных нравственно слоях общества…»
Соображая, однако, все сказанное вашими противниками, мм. гг., в обвинение вас, а вашими депутатами в вашу защиту, я все-таки поставлен был в немалое затруднение — решить положительно этот весьма занявший мое внимание вопрос, и стал измышлять способы проверить правдивость и тех и других доводов на возможно более достоверных данных. Для этого я предположил, что в настоящем случае являются как бы на суд общественного мнения две стороны: одна в качестве обвиненной, а другая, пожалуй, даже по милости навязывающихся ей (как выражаются ваши депутаты) и непрошенных защитников, обвинительницей. Сущность обвинения и защита обвиняемых выяснились. Последняя, т. е. защита, конечно отличается больше фарсом и диалектикой, и в сущности ни чем не опровергает фактов обвинения, но в ней останавливает на себе внимание один особенно выдающийся пункт: это — требование личного спроса стороны обвиняющей. Н, как, пожалуй, и в самом деле решиться поверить безусловно речам адвокатов обвиняющей стороны, когда, судя по неявке ни разу в суд ее самой лично — для подтверждения заявляемых от ее имени обвинений, — можно и действительно, чего доброго, заподозрить, что она вовлечена в дело совершенно против ее желания? Конечно, тут, кроме интереса удовлетворения справедливости, выступают на видный план также и интересы общественной нравственности и поддержание уважения к человеческому достоинству, но все-таки лучше бы постараться как-нибудь выведать и собственные мысли по этому делу той стороны, которая выставлена здесь так крайне обиженной, и добиться произнесения лично ей самой обвинений, если она их имеет высказать.