Там чета вскочила в подползший и остановившийся трамвай.
А вслед за бароном и баронессой в прицепной вагон сел бывший Рыжий.
Номер, который занимали бароны Игельштром, муж и жена, выходил окнами на Морскую. В высокие и широкие полуциркульные хрустальные стекла бельэтажа вонзались лучи, отбрасываемые озаренными закатным солнцем золотыми литерами вывесок. Номер был полуторный. В нише, занавешенной гранатовым бархатом, стояла двойная бронзовая кровать. Несколько сундуков и чемоданов были наполнены баронским багажом. В углу, ближе к дверям, стоял рояль. На рояле лежал большой футляр. Всюду по комнате были разбросаны в пестром беспорядке шелковые галстуки, ленты, кружевные лифчики, ажурные чулки, пудра, щетки, гребенки, духи; сверкало дорогое ручное зеркальце, и на полированном палисандре преддиванного стола золотым кружком с бриллиантовыми искрами выделялись драгоценные дамские часики.
В номере барон бросился на оттоманку и позвонил.
Утомленный лакей в черном фраке на коленкоровой подкладке вошел с потупленными глазами.
Барон приказал, и акцент у него был настоящий немецкий: «Карту с блудом!»
Он ногтем подчеркнул на карте несколько блюд и сделал указания, как они должны быть приготовлены сообразно с его утонченными вкусами.
— И вот еще, голюбчик, — вспомнил он и сделал строгое лицо, я у себя в номере козяйн — кайзер. Я могу захотел кричать, я буду кричал; танцевать — буду танцевал. Сегодня, как вчера, как и позавчерась, как и в тот вечер, когда я был приехал, баронесса намерен играть до поздний час, и чтобы я не слишал претензия, никаких. И еще ко мне пришел знаменитый музыкант на виолоншель, — он указал на футляр, что на рояле, — и аккомпанировать будет баронессе — и тоже, а никаких. До самый поздний час.
Лакей объяснил, что гости выехали из соседних номеров еще с вечерним экспрессом за границу — кругом барона пусто…
Барон обрадовался. Баронесса даже захлопала в ладоши.
— А шампанское? — спросила она.
— Ах да! Кордон вер. Два раз.
Барон показал два пальца.
Лакей поклонился.
— Прикажете заморозить?
— Ну, конешно. Чтобы был лед!
Еще лакей не ушел, как баронесса открыла крышку рояля, и клавиши запели под ее тонкими пальчиками.
— Играю, играю эту проклятую тарантеллу и до сих пор не могу понять, что ты задумал? — прерывая игру, сказала баронесса.
— То, что я задумал, есть плод вдохновения — художественная находка, — отвечал барон. — Станет все ясно, когда начнется концерт. Мне пришло это в голову еще на прошлой неделе, в Киеве. Кровельщики стучали по железу…
— Ах, не вспоминай, — прервала баронесса, — до сих пор расстроены нервы.
— Благословляю, однако, кровельщиков. Они стучали, а ты играла, а мысль зародилась и сверлила мозг, и я мечтал о Петербурге, о Морской, и, как все игроки, я суеверен. Я загадал, что если мы приедем в этот отель и окажется, что номер, который мы занимаем теперь, не свободен — предприятие лопнет, и ждать нечего.
— А почему номер так важен? — тихо спросила баронесса.
— Птичья головка задает несвоевременные вопросы. Могу открыть тебе только, что теоретическое построение предшествовало практике, а успех зависит от строжайшей тайны.
— Вольдемар, — сказала баронесса, медленно перебирая клавиши правой рукой, — что именно— открой — какая практика?
— Тут есть поэзия, — сказал барон, закуривая сигару. — Меня радует и наполняет счастливым волнением борьба. Люди завели свой порядок — узаконенные приемы накопления миллионов, а я всей своей деятельностью свидетельствую, что борьба за жизнь может принять своеобразные формы. Легко было какому-нибудь Александру Македонскому или Наполеону, опираясь на миллионы солдат, хватать за горло целые государства и выжимать из них золотое масло. Попробовал бы Наполеон побыть хоть один день в моей шкуре. Предоставленный самому себе, он очутился на острове Св. Елены. А я вот уже пятый десяток живу, и через мои руки прошли сказочные богатства.
— Ты хочешь сказать, Вольдемар, что у тебя…
— Что я — хвастун? Скромность никогда не была моей добродетелью. Но не будем выходить из области сравнений. Наполеоновские маршалы в свое время служили приказчиками и трактирными половыми. В детстве я был парикмахерским мальчиком, но разве я потом не носил с честью графский титул, и разве меня не признают бароном вот уже три года? Если бы я сейчас умер, положим, от удара, меня схоронили бы на лютеранском кладбище и над моим благородным прахом воздвигнули бы прекрасный монумент. А подлинные бароны Игельштромы, пребывающие в Риге ныне в полной неизвестности и бедности, с благодарностью приняли бы от меня наследство, по-родственному разделив его с тобой. Все условно. И кто силен и предприимчив — жрет за десятерых и перед ним же, глядишь, вытягиваются в струнку и руки держат по швам менее способные.
— Неправда, Вольдемар, тут должно быть особое счастье.
— Не спорю. Надо уметь и обладать творческим умом, но самое главное — родиться с жаждой. И чем жажда неутомимее, тем ярче успех… Ну, да мы зафилософствовались с тобой, крошка. Это у меня всегда бывает накануне великих событий… Кстати, подай карты.
Баронесса подала две колоды карт.
Барон придвинулся к столу и стал раскладывать сложный пасьянс, а баронесса, сказав: «Ну, я, кажется, имею право отдохнуть», расстегнула крючки и кнопки, повертелась перед зеркалом, обмахнула лицо косметическим полотенцем и пошла в альков.
— Буду спать! — крикнула она из-за бархатной портьеры.
Вышел пасьянс. Барон докурил сигару.
В соседнем номере за перегородкой слух барона уловил подозрительный шорох. Налево была капитальная стена.
Он встал и приложил ухо к ковру.
Шорох продолжался. Потом все стихло. А через минуту раздался стук в дверь. Барон приотворил половинку дверей и увидел высокие ослепительные воротнички, фетровую шляпу и модный серый реглан.
— Вильгельм? Узнать нельзя. Дурного тона, но джентльмен. Нехорошо, что без доклада. Ты — известный виолончелист.
И барон захлопнул перед носом Вильгельма дверь.
Вильгельм разыскал в коридоре лакея, — и тот доложил об артисте Громиловском.
— Громиловский? А, карашо. А, кстати. Подать в номер ужин пораньше, дабы в десять часов мы могли будем начать наш концерт.
— Я очень счастлив, дорогой Громиловский, что ты не отказался исполнить мою просьбу… Послушай, черт тебя побери, — продолжал барон, запирая за лакеем дверь, — конечно, ты был сейчас в соседнем номере?
— Я, — отвечал Вильгельм, он же бывший Рыжий, а ныне Громиловский.
— Любознательность?
— На всякий случай.
— Опасность?
— Ни малейшей.
— Нахал, какая фамилия!
— Что на уме, то и на языке.
— Неужели догадался?
— Я не умею устраиваться, — сказал Вильгельм самодовольно, — и фортуна не благоволит. Нет коммерческих способностей. У тебя, как всегда, лежат в заграничных банках порядочные куши. А я частенько голодаю. Но смекалка имеется. Ты только адрес сказал, и я сообразил. Ах, дьявол!
Он хлопнул барона по коленке.
— Без фамильярностей, — дружески сказал барон. — Перешибешь. А также без крепких словечек — баронесса за портьерой.
Глаза Вильгельма потемнели, и в зеленом сумраке их сверкнули искры ревности.
— Ведь и я держал в руках райскую птичку, — понизив голос, сказал он.
Барон косо посмотрел на гранатовую портьеру и, нахмурив бровь, шепотом спросил:
— Что ты хочешь сказать?
— Ты барон Игельштром, — и я твой слуга. Ты наслаждаешься жизнью, кушаешь фазанов и прелестных женщин. А я ползаю на задворках, и в кои-то веки улыбнулась мне смазливая мордочка…
— Она предпочла меня. Чувство свободно, Вильгельм.
— Знаю. Я покорился. Тогда она была простенькой хористочкой, но такая же тоненькая. Сам же я и познакомил с тобой.