— Что сводить счеты! — с легкой досадой сказал барон. — Была она серенькой птичкой, а райской стала только теперь. И я не сомневаюсь, Вильгельм, что именно ради нее, и благодаря ей, должна упрочиться связь наша. Поверь, что если бы Милли склонила стрелку весов своего сердца в твою сторону, хотя бы на короткое время, я бы сумел это оценить. Ты еще меня не знаешь!
— Себялюбец!
— Себялюбец, но хочу, чтобы и другие около меня жили — близкие, как ты. Только высшие цели у меня на уме. Все для них. И первый я, и ты, и, конечно, райская птичка.
Барон закрыл глаза рукой и пояснил:
— Я — «сквозь пальцы».
Вильгельм ухмыльнулся.
— Нет, где уж нам. Я только так… Я сентиментален. Приятнее, ежели чисто. Свиньей я много раз и без того был. А что касается дела, — заговорил он другим тоном, — то по- товарищески. Слуга-то я слуга, — уловив выражение глаз барона, продолжал он, — сам же ты назвал меня волом, но на мне — весь фундамент.
— Ну, не фундамент, — улыбнулся барон.
— Ну, не фундамент, так свод. Вдруг на железный переплет наткнешься в два пальца.
— Вильгельм, ты уже такой умный?
— Не пью, а на бильярде да в стуколку ума не проиграешь. Над паркетом и смазкой работа пустая, а расколупать арку — не кокосовый тебе орех.
— Ты меня поражаешь, Вильгельм. Но, совершенно верно, именно для этого ты понадобился.
— Зачем ты ездил в Сестрорецк?
— Взглянуть на море и встретить талантливого юношу, которого заменил ты. Кстати, я не встретил его и, следовательно, не успел переговорить. Было и еще дельце…
— Грандиозный план….
— И простой.
— Лом, коловорот, пилы, огонь?
— Припасено!
— И аппарат?
— Для коробки с сардинками. К твоим услугам самый лучший.
— Из бессемеровой стали?
— Два раза был уже на службе. Могу сказать, с патентом.
— В Варшаве в прошлом месяце на Иерусалимской твоя работа?
— Паевого товарищества!
— Ловко было сделано.
— Мальчишки! Разве не читал?! Попались в Данциге. Хотели было политикой накрыться, но поскользнулись.
Вильгельм взмахнул бровями в знак согласия, что в самом деле мальчишки, не сумели спрятать концы в воду, и долго молчал. Наконец, поднял глаза, раздвинул усы и сказал хриплым шепотом с оттенком вопроса:
— Пополам?
Барон откинулся на спинку дивана.
— Но, по моим сведениям, там, по крайней мере, на миллион ценностей и наличными тысяч триста.
— Тем лучше, — не сдвигая усов, процедил Вильгельм.
— Но куда же тебе, Вильгельм, такая уйма?
— За труды праведные!
— Само собой разумеется, труды праведные, но ты не сумеешь распорядиться. Ты обалдеешь, и самый тупой сыщик тебя сцапает.
— Надоело. На ноги стану. Нищета заела. Паспорт переменю. Может быть, тоже сделаюсь графом и начну гастроли. Хорошие знакомства всегда на пользу нам.
— Неверный путь избираешь, — озабоченно произнес барон. — Авантажности в тебе этой нет. Но, ладно… Посмотрим… Ладно!
— Надуешь?
— Может быть!
Вильгельм встал и в приятном волнении зашагал по комнате, распрямляя плечи.
— Поесть бы охота.
— Пальцы проглотишь!
— Люблю тебя, — заговорил Вильгельм. — Неистощимая ты голова. Ну что я в сравнении с тобою. Конечно, вол. А ты философ, математик, профессор, умственный аристократ, столп и утверждение нашего ордена[19].
Пробило десять.
Ужин был великолепный.
Крупные рябчики в сметане, жареные устрицы à la Бисмарк, стерлядь, гурьевская каша, ягоды, шампанское, ликеры. Лакею было приказано не являться, а прийти за уборкой утром. Баронесса отлежала щеку, и долго не погасал румянец на ее лице. Сначала зевала, но усердно принялась за еду.
— Знаете, что, господа, меня бьет лихорадка, — призналась она. — Я ужасно чего-то боюсь.
— Выпей… Чокнись с Вильгельмом. Рекомендую — Громиловский!
Барон приотворил тяжелую раму с цельным хрусталем и выглянул на улицу, утопавшую в перламутровых сумерках белой ночи.
Донесся трескучий и наглый окрик автомобиля.
Барон захлопнул окно и опустил штору.
— Ничего интересного. Фараон стоит на перекрестке, дворники на местах. Все благополучно.
— Тебя радует порядок? — пошутил Громиловский и протянул бокал барону. — Будь здоров!
— Разумеется, я за порядок, если он нам благоприятствует, — отвечал со смехом барон. Он смеялся, может быть, чересчур громко, поднося вино к губам. — Борьба с порядком изощряет, — произнес он. — Становится острее ум, и развивается изобретательность. Если сравнить первобытных врагов порядка и современных его противников — разница колоссальная. К нашим услугам прогресс. И как Крупп льет пушки для обеих воюющих сторон, так культура строит бронированные шкафы и тут же кует орудия для их вскрытия. Положительно странно, а если вдуматься, то мудро: мы боремся с порядком и, однако же, не разрушаем его, а созидаем. Скажу больше: если нам совершенно не нужен порядок, то мы до крайности нужны порядку. Не будь воров, громил и вообще преступников всевозможных сортов и родов, разве мог бы существовать теперешний полицейский порядок со всеми его мерами пресечения и предупреждения? Мы — главная питательная артерия полиции. Какое множество народа существует, украшается галунами и погонами и разъезжает верхами и в пролетках единственно благодаря нам! Все это упразднилось бы, если бы не мы. Поэтому, я лично не испытываю раздражения и злобы против полицейских агентов: они плоть от плоти нашей, неизбежный результат нашего исконного посягательства на основы, на коих зиждется царство мира сего.
— Ты так хорошо говоришь, что я перестала дрожать! — вскричала баронесса.
— Моя слабость, — сказал барон. — Известно ли тебе, Милли, что стрелка приближается уже к одиннадцати? И что нам предстоит концертировать всю ночь?
— Известно, конечно. Но зачем? — Она вопросительно посмотрела на барона и на Громиловского. — Кому аккомпанировать!
— Играть на виолончели будет барон, а я — плотник и каменщик…
Баронесса подняла брови и пожала плечами.
— Нельзя ли, наконец, без загадок?
— А представь, Милли, я ничего не сказал, а Рыжий понял, только взглянул на расположение нашего номера. Проницательная бестия!
— Рабочая скотина и проницательная бестия — вот какими характеристиками угощает меня его сиятельство. Но я позволю себе объяснить вам, баронесса, поведение нашего общего друга. Есть дела и делишки, за которые не гладят по головке не только тех, кто их учиняет, но и тех, кто, зная о них, в свое время не доносит, кому следует. Щадя нас с вами, барон предпочитает играть втемную и предоставляет нам, в случае неблагополучного исхода предприятия, сослаться на наше полное незнание — ни в какие подробности он нас не посвящал и, согласитесь, что это крайне великодушно с его стороны.
— Что и говорить, — сосуд благородства! — сказала баронесса.
— Милли, я терпеть не могу уксуса, — погрозив пальцем, внушительно сказал барон. — Ужин мы можем, господа, продолжать по мере надобности. Слишком достаточно. А пока закроем его газетами. Милли, за рояль!
Баронесса сжала губки. Строгим взглядом проводил ее барон… Она стала бренчать. Сначала нехотя. Барон покрыл салфетками и газетами блюда. Подошел и дотронулся до плеча красавицы с ласковой улыбкой. Она болезненно вздрогнула и заиграла громко. Потом все громче и громче звучал рояль.
Барон вынул из футляра маленькую виолончель и стал водить смычком. Он играл — многие находили — мастерски. Участвовал даже в каком-то благотворительном великосветском концерте проездом через губернский город и тогда же выиграл на вечере у губернатора несколько тысяч.
Гром рояля и пение виолончели наполнили комнату дрожащей и пронизанной музыкальным шумом атмосферой.
Вильгельм прошелся по номеру. Он и прежде уверял, что у него музыкальное чувство. Размахивая в такт рукой, он взял протянутые бароном во время паузы ключи и отпер плоский, окованный темной бронзой длинный сундук из корабельной просмоленной парусины.
19