Милли шаталась. У нее было такое ощущение, как будто распухла голова. Она изнемогла и ослабела и, не раздеваясь, упала на постель. Когда же засыпала, дрожь пробежала по ее телу, и барон почувствовал, как она вся встрепенулась и ударила его коленями.
Но он не мог заснуть. Мелькал перед ним лакейский фрак на черном коленкоре, а на голову его, казалось, сыпались куски едкой штукатурки. Через полчаса он вскочил: у открытого окна чирикали воробьи и ворковали голуби.
— Вольдемар, — не своим голосом закричала Милли, посмотрев со страхом на место рядом с собой, где лежал барон, и застонала от боли и ужаса: его не было.
Встрепанная, в полурасстегнутом платье, она выскочила из-за драпировки.
В дверь стучали.
— Кто там?
— Можно войти?
— Вы, Иван?
— Так точно.
— Войдите.
Иван Николаевич вошел с потупленными глазами.
— Вы не видали барона? — встревоженно спросила Милли.
— Барона я не видал, — отвечал мгновенно оживший лакей. — Разве они вышли?
— Его нет.
— Не может быть!
Иван Николаевич быстро обошел номер, заглянул во все углы и даже в платяной шкаф.
И тут хриплый крик чувства, похожего на отчаяние и вместе на бешенство, вырвался из его груди: на стуле, где лежал мешок с деньгами, белелась записка, прикрывая собой небольшую пачку сторублевок.
Он подбежал и не сразу понял содержание записки. Милли из-за его плеча прочитала записку:
«Третья система. Иван, если хочешь уцелеть, немедленно увези баронессу на вокзал. Заграничный паспорт на имя архангельского купца Смирнова и его супруги в зеленом саквояже. Проводи баронессу за границу, будешь щедро награжден».
— Без ножа зарезал! — сказал Иван Николаевич, насилу придя в себя, и еще раз пробежал записку. С презрением взглянул он на деньги. — На кой черт ты мне? — вскричал он. — Я-то ворона! Кого упустил! Вокруг пальца обвел. Как? Когда? Не притворяйся! Плохи шутки со мной, задушу!
Он схватил Милли за руку и крепко сжал выше кисти.
Она с радостью и ужасом глядела на него.
— Говори!
— Почем же я знаю?
Иван Николаевич опомнился.
— Где зеленый саквояж?
Милли подала ему хорошенький, сафьянный, с бронзовыми застежками маленький сак.
— Ты мне так же нужна, как собаке пятая нога, — хрипел Иван. — Но мотор подан, и ехать необходимо. Каждая минута вечность. Жена, жена!
Милли с отвращением сделала шаг назад.
— Чемоданы выносить незачем, только ручной багаж. Барон спит. Он спит, и его нельзя тревожить, а ты уезжаешь в финляндское имение. Не смотри на меня так, будь ты проклята. В швейцарской обращайся со мной, как обращаются с лакеем, войди в роль, если не хочешь, чтобы я тебе размозжил голову, прежде чем ты опять свидишься со своим Вольдемаром.
Милли привыкла быть баронессой. Еще раз уничтожающим взглядом окинула лакея. Он опять рванул ее за руку.
— Я вымещу на тебе!
Он схватил деньги и сунул в карман.
— Ты видишь, он оставил тебя в наследство мне. Не посмеешь пикнуть. Ах, что я с тобой буду делать, как во мне горит все внутри! Какое страшное пробуждение! Да нет, что я? Пойду расскажу все, донесу, чтобы меня назвали идиотом и сгноили в тюрьме? Ах, дьявол бы его побрал.
Он подошел к дверям и посмотрел на замок. Винты были вывернуты. Бронзовая накладка отвалилась.
— Ничего не понимаю, — вскричал он Милли, — как сделано?
— Я не знаю.
Он поднял над ней кулак.
Она злорадно взглянула на его лицо.
— Что ж, ударь, — сказала она.
— Четверть часа еще можно подождать. Шофер завтракает, а ты одеваешься.
И он притянул ее к себе. А Милли со звериной ненавистью следила за его жестоким бесстыдством. Улыбка бессилия обнажила ее белые мокрые зубы.
— Теперь иди вперед, барыня, — приказал он насмешливо, еще весь дрожа.
С двумя небольшими чемоданами он пошел за ней, заперев номер на ключ.
Сходила Милли с широких ступенек еще непроснувшейся гостиницы. Голова кружилась. Самолюбие страдало. Обида подламывала ноги. Она испытывала то же самое, что случилось с ней однажды на первых порах пребывания ее у Толстой Розы, когда она была высечена за дерзость, уже будучи четырнадцатилетней девочкой, еще помнившей первые годы светлой семейной жизни в пасторском доме, из которого она бежала со странствующим приказчиком — профессиональным поставщиком белых рабынь. Душа была возмущена. Но и Толстой Розе Милли ничего не сделала и ничего не сделает этому человеку. Она приучила себя скорей подавлять свою волю, чем повиноваться порывам оскорбленной личности. В вестибюле она величественно сказала, покорно войдя в роль:
— Иван, проводите меня до вокзала.
— Баронесса?
— Успеете вернуться, когда проснется барон. Если же еще не проснется, пожалуйста, не тревожьте его.
— Кажется, барон вышел, — сказал старый, обшитый золотыми галунами швейцар, серьезный и важный, как провинциальный корпусной генерал. — Я не заметил, как он вышел, но я видел барона на улице. Он о чем-то спросил городового и, должно быть, отправился гулять в Александровский сад, потому что пошел по направлению к Адмиралтейству.
— Но он уже вернулся и давно спит, — с милой улыбкой возразила баронесса.
— Извините, баронесса, — тоже не заметил. Сейчас на вокзал отвозили вещи графов Комаровских и господина Прейса. Конечно, баронессу надо проводить, — молвил швейцар в ответ на вопросительный взгляд лакея и получил от баронессы на чай серебряный рубль.
— Если кто будет спрашивать, — повернув к швейцару сияющее личико, сказала баронесса, — то скажите, что я вернусь к вечеру и проведу в Игельштромдорфе самое короткое время. Но, возможно, впрочем, дела меня задержат до завтра — тогда утром.
— Слушаю, баронесса, — сказал по-французски швейцар, знавший небольшое число слов на каждом европейском языке.
Лакей захлопнул дверцу таксомотора и вскочил на козлы рядом с шофером.
В двухместном купе около Милли сидел новый обладатель ее.
— Я расправлюсь с тобой еще в Або, — в ожидании парохода.
Она задорно посмотрела на него:
— За что? Глупо срывать на мне ярость. Пора успокоиться. Разве я виновата, что барон умнее вас? Я спать хочу. Спите и вы. Надо выспаться.
— Стать, в конце концов, игрушкой! — кричал Иван Николаевич.
— Сними с меня туфли.
— Но я сделаюсь вашим палачом, господа.
— А пока сделай постель.
— Я бы охотно выбросил тебя за окно.
— Бедненький. Всю дорогу до Або я буду смеяться.
— Тварь.
— Я плюю на тебя.
— Унижусь, но ты не пикнешь.
— Получи.
Она ударила его по лицу своей маленькой, беленькой ручкой.
— Я стою этого.
Она ударила его по другой щеке. Он не пошевелился. Страшное облегчение испытал он. Подставлял лицо.
— Вот, вот, вот тебе!
— Еще, еще, Милли.
Щеки его горели. Милли раскраснелась, закусила губу, похорошела. Ей шла злость.
— Идиот.
Она устала, задыхалась. Когда же перестала драться, упала на диван. Иван снял туфли с нее, развязал ремни у постели и поднял ее.
Глаза их встретились. Милли вздрогнула под тяжестью его мрачного взгляда.
— Все-таки, Милли, я вытяну из тебя жилы, — сказал он.
Высоко поднималась и опускалась ее грудь.
— Хорошо — потом, в Або! — прошептала она и крепко заснула.
А в Або он снял с руки Милли толстое золотое обручальное кольцо и сплющил его двумя пальцами.
Милли поднесла батистовый платок к своим глазам и склонилась головкой к плечу спутника.
Неделю прожили они в гостинице, и шторы их номера были все время опущены.
На огромном пароме, который перевозит железнодорожный поезд из Швеции в Данию, бывшая баронесса Милли и бывший лакей, он же архангельский купец Смирнов, поднялись по лесенке в ресторан и, сидя в светлой и просторной столовой, ждали, пока им подадут обед. Солнце, отражаясь от моря, бледными зайчиками играло на порозовевшем и почти счастливом лице Милли.