— Потому, что я тебя наточил.
— Хорошо, что ты обнимаешь меня, — продолжал нож. — От меня ты наборешься бодрости и ненависти.
— Я прощаюсь с тобой.
— Ты оставишь меня там? — спросил нож.
— Так лучше будет, ты разом — нож и пробка!
— Но Феня была у тебя и нацарапала на костяной ручке твои инициалы.
Девочкин вздрогнул:
— Я вспомнил, надо стереть!
— Сотри.
— И отложить?
— Если откладывал десять лет, почему не отложить еще на день?
— Умный финский нож.
Робко и угодливо билось сердце Девочкина, когда он позвонил у заветной квартиры; и, спросив, кто, звякнул цепью и впустил его к себе Александр Гаврилович.
— Уже здоров, Порфиша?
— Молитвами вашими.
Сухие губы Сторукина сложились в кривую улыбку.
— Садись, побалуемся чайком. Не помнишь, в котором году умер Рембрандт?
— В 1665[23].
— А на подписи 1688, — задумчиво сказал старик. — Видно, реставратор поправил. Кабы не год, вылитый Рембрандт, и цена ему сто тысяч.
— Изволили освежить?
— Маненько. Краски — как фаянс, ничто не берет.
— Дорого изволили дать? — взглянув на картину, похожую на печную заслонку, спросил Девочкин.
— Руп с четвертаком.
Вздох вырвался из груди Сторукина, и он почти уронил картину на пол.
— На много миллионов у меня их, — сказал он. — Что бы ты сделал, Порфиша, — помолчав, начал он, — кабы у тебя было 2700 картин, а может, и больше, самых первеющих мастеров?
— Не могу представить себе.
— Тряхни мозгами.
— Не имею права-с.
— Я тебе говорю.
— Я бы музей основал, примерно вашего имени.
— Дорого стоило бы, Порфиша.
— А он бы себя окупал помаленьку, за сходную плату-с.
— Но помещение надо было бы устроить.
— А при добром желании.
— Ну, а если б, Порфиша, ты вдруг выиграл двести тысяч? — помолчав, спросил Сторукин.
— Выигрышного билета нет у меня!
— Ой ли?
— Невыгодная бумага для бедняка-с, Александр Гаврилович, только убыток приносит; а шансы выиграть такие же, как если бы кто-нибудь тебя взял да и пырнул финским ножом в сонную артерию, чтобы воспользоваться вот этаким пиджачком-с. Возможно; однако же, не случается; и мы благополучно доползаем до гробовой доски.
— Верно. А у тебя есть деньги?
— А почему вы так думаете, Александр Гаврилович?
— А по твоему житью-бытью. Больше билета не проживешь: за коморку, чай, зелененькую платишь, обедаешь на две — самое большее, колбасы не ешь.
— Случается, кушаю.
— Ну, на пятак в день купишь, и довольно с тебя.
— А угадали! — с бледной улыбкой сказал Девочкин. — Деньги, действительно, есть; я двадцать пять, действительно, проживаю, у вас хороший глазомер; а что касается жалованья, которое от вас, то целиком сберегаю. И в течение десяти лет капитал мой дошел до двух с половиной тысяч.
— Ишь ты! — приятно осклабился Александр Гаврилович и впервые приласкал Девочкина — погладил по плечу.
— Ну, а в самом деле, — продолжал он, — допустим, и у тебя были бы картины, как у меня?
— Музей можно было бы сделать небольшой, Александр Гаврилович, на пятьсот картин; кстати, они все невелики; и постоянно переменять, на стену вешать разные по очереди, а в газетах публиковать, что вот, мол, сегодня голландская школа, а через месяц фламандская, а там итальянская или какая еще другая.
— Умно! — воскликнул Сторукин, хлопнув себя по лбу рукой. — Ну, а не стал бы ты кидать деньгами направо и налево?
— Помилуйте-с.
— На кокоток, да на заграницу?
— Да что вы-с, Александр Гаврилович?
— Или вдруг женился бы на какой бедняжке и стал бы возить ее в каретах и в колясках, да моторах?
— Да за кого же вы меня принимаете, Александр Гаврилович?!..
— Ну, а кабы вдруг, место двух тысяч, да миллион получил?
— Да как же, Александр Гаврилович? Таких выигрышей нс бывает!
— А положим, у тебя дядя какой — американец проявился бы.
— Я очень вам признателен за гипотезу, но это вроде сновидения из тысячи и одной ночи.
— А ты зубов не заговаривай, а прямо объяви свою программу.
— Если о миллионе говорить, Александр Гаврилович, так ведь из миллиона через десять лет можно было бы сделать почти два миллиона-с.
— Ты продолжал бы жить в своей каморке — ась?
— Потребности мои невелики, Александр Гаврилович, и ежели маленьких денег жалко, как же не пожалеть больших?
— Но в таких бы сапогах не ходил?
— А вот я, Александр Гаврилович, что читал: один великий император любил всегда в заплатанных сапожках ходить; значит, дурного в этом ничего нет и, напротив, при двух миллионах…
— Ты уж на два сягаешь?
— Так точно-с, я к тому говорю, что не место человека красит, а человек место; и если из сапожных дыр смотрят не голые пальцы, а миллионы, помилуйте-с, красота одна.
— Толково рассуждаешь, парень… а вдруг взял бы и продал все картины?
— Александр Гаврилович, продать их обратно по рублю с четвертаком, а они десятки тысяч стоят?
— Соображение справедливое. Так-с. Жаль, одним словом, что у тебя пустые деньги такие имеются, да и то благодаря мне.
— Неоспоримо-с, — подтвердил Девочкин.
— Я тебе прибавлю со следующего месяца…
— Благодетель, за что же?
— А уж у меня такой нрав, — свирепо огрызнулся Александр Гаврилович.
Пришел домой Девочкин, и опять голова его горела от «житейских размышлений». Он взял со стола финский нож; но неразговорчив был на этот раз металл. И когда, соскабливая с его черенка свои инициалы, Девочкин обрезал себе палец о лезвие, острое, как бритва, он взял брусок и затупил нож.
Прошел месяц. Получил Девочкин свои 15 рублей, а о прибавке старик, должно быть, забыл. Он был очень угрюм, похудел за это время, все держал руку за пазухой и, когда вставал, чтобы взять что-нибудь, то слабый стон вырывался из его груди.
Девочкин тоже еще больше похудел, лихорадочно вспыхивали его глаза. Встретила его опять Феня и захотелось ей подразнить кавалера.
— У меня скоро пролетка своя будет, — призналась она. — Видите, за шляпу заплатила двадцать рублей, за пальто семьдесят, рубашечка на мне в тридцать пять рублей. Придете на новоселье?
— Куда нам с суконным рылом! — огрызнулся он.
— Хотите, я дам вам рубль?
Он колебался, и лицо его стало так противно ей, что она захохотала и пропала в сумраке шумной улицы.
Уж несколько дней, как Девочкин снова отточил нож, к которому вернулся дар слова.
— Издеваются над тобой? Прожил большую половину жизни и неужели же до конца будешь томиться? Конечно, — говорил ему нож, — под залог окраинных домишек, если умно взяться, сотни две принесет твой капитал, но разве это не капля в сравнении с тем портфелем, набитым пятисотенными рентами, который ты видел у Сторукина? Он резал купоны и из-под очков наблюдал за тобой. А сколько труда стоило тебе не выдать себя и сидеть с опущенной головой за письменным столом над дурацким каталогом поддельных Рембрандтов и Ван Дейков? И зачем капля, когда есть море! Только окунись с головой, только будь тверд, как сталь, как сталь! — повторял нож.
Ночью снился Девочкину портфель с волшебными рентами. А утром он выправил для себя заграничный паспорт и, когда возвращался из градоначальства, то, проходя мимо конторы нотариуса, увидел Александра Гавриловича, который был смертельно бледен, заострился нос, и как будто кончик свернулся на сторону; и он еле передвигал ноги, поддерживаемый швейцаром; по сторонам не глядел и не заметил Девочкина.
С испугом смотрел Девочкин вслед уезжающему на извозчике Сторукину; озноб пробежал у него по телу, зашевелил волосы на затылке. Девочкин чуть не упал.
Еще третьего дня говорил старик о тленности всего земного, о ненужности сокровищ на земле, о благолепии посещенной им Александро-Невской лавры. А вчера Сторукин не принял Девочкина, потому что сидели в гостях два иеромонаха, чего никогда не бывало прежде.