Сейчас, сейчас он побежит, куда поведет его ее светлая воля. Страх разрушал заговор. Мальчик вскочил на ноги. Она метнулась вперед и вновь остановила его легким прикосновением к его пышущей жаром руке.
– Здесь граница моих лесов, – промолвила она, – а там охотятся псы, от которых ты никогда не сможешь оторваться, никогда. Лучше оставайся здесь со мной, Фиан, право, лучше. Это твоя арфа?
Он кивнул, прислушиваясь к гончим. А после отвернулся от нее, чтобы остановить взгляд на темном море деревьев.
– Ты сыграешь для меня? – попросила она. Арафель хотела этого с самого начала, с первого долетевшего до нее звона струн; и желание это горело в ней куда как сильнее, чем любой интерес к людям и собакам. Это было эльфийское любопытство, невинная простота; оно было, как это свойственно ее народу, мудрым и истинным, а значит, выше него не было ничего.
Юноша заглянул в ее внимательные глаза, словно опасаясь, не обезумела ли она; но, возможно, он уже миновал страх, и надежду, и доводы разума. По крайней мере, все это исчезало из его взора, и он снова опустился на край скалы, снял арфу с плеча и расстегнул чехол.
Темный лес расцветился золотыми звездами – так это было прекрасно: арфа была совершенна, за пределами мастерства смертных, а звук ее – более чем красив. Когда Фиан взял ее в руки, она запела живым голосом. Он прижал ее к себе, словно защищая, и поднял свое бледное, все еще угрюмое лицо.
Затем он склонил голову и заиграл, как Арафель просила его, – легкие прикосновения к струнам становились все решительнее, откликаясь эхом из глубин долины Кера и вызывая бешеный лай у далеких гончих. Музыка поглотила все голоса, наполнила воздух и сердце Арафели, и та уже не ощущала дрожи и неуверенности в его руках. Она слушала и почти забыла, которая луна светила на них, ибо так много времени миновало с тех пор как в Элдвуде в последний раз звучала песня настолько нежная и нездешняя.
Фиан ощущал на себе чары, от которых дыхание ветра становилось теплее и деревья вздыхали, прислушиваясь. Страх полностью исчез из его глаз, и, хоть на лице его драгоценными камнями блестел пот, он играл чистую и мужественную музыку.
А потом он вдруг яростно перебрал струны, и мелодия превратилась в дерзкую песнь, непривычную для ее ушей.
В нее вкрался диссонанс – злорадный голос псов заглушил музыку и перебил ее мелодию. Арафель поднялась, чувствуя их приближение. Руки арфиста безвольно опустились. Внизу, в зарослях, послышались шум и цокот лошадиных подков.
Фиан вскочил, отложив арфу, и выхватил из-за пояса маленький кинжал. Арафель вздрогнула при виде этого клинка, пропитанного горьким привкусом железа.
– Нет, – попросила она его, попросила очень вкрадчиво, останавливая его руку. Неохотно, но все же он убрал оружие.
А потом из темноты деревьев на них обрушились гончие и всадники – свора черных подобострастных псов и двое могучих скакунов, цокающих среди них. От восседавших на них мужчин разило железом, их доспехи пугающе переливались в лунном свете. Псы, заливаясь лаем, хлынули на скалу и вдруг откатились обратно, рассыпавшись яростным кругом. Они выли и ежились от страха, шерсть вставала дыбом на их загривках от того, что они увидели. Всадники стегали их плетками, но лошади под ними пятились и ржали от шпор, и мужчины не могли заставить двинуться вперед ни лошадей, ни гончих.
Арафель стояла, оперевшись ногой на скалу, и с холодным любопытством наблюдала за этой неразберихой из людей и животных. Они казались ей мрачнее, жестче и свирепее, чем те изгои, которых ей доводилось встречать, и снаряжение их было странным – скалящаяся волчья голова. Она не могла припомнить этой эмблемы, но ее мало заботили обычаи этих посетителей, еще меньше, чем обычаи тех, что предшествовали им.
На склоне появился третий всадник, могучий и крикливый, и он, хлеща свою неповинующуюся лошадь, поднялся выше первых двоих, до самого гребня холма перед скалой. Следовавшие за ним воины, немало из которых были вооружены луками, тоже добрались до середины склона. Предводитель отъехал в сторону и поднял руку, и луки натянулись, целясь в арфиста и Арафель.
– Стой, – промолвила она.
Рука воина не упала, она лишь медленно опустилась. Он уставился на Арафель, и она легко поднялась на скалу, чтобы поближе рассмотреть этого всадника на высоком черном скакуне. Лошадь внезапно попятилась, и он пришпорил ее и жестко хлестнул кнутом, но так и не отдал приказа своим людям, словно скулящие псы и дрожащие кони наконец заставили его увидеть то, что было перед ним.