- Ты не прав, - спокойно возразил Граначчи. - Сан-Джованнино великолепный мрамор и делает тебе честь. А то, что за этим стоит... какое это имеет значение? Когда-нибудь будут восхищаться твоим созданием, а не хитростью и лукавством этого Пополано. И не говори, что никогда ничего подобного не стал бы делать: вспомни... снежного великана.
Микеланджело улыбнулся.
- Твоя правда, Франческо, я и то давно говорю себе, что отупею когда-нибудь и буду служить прихотям правителей... как вы все!
- А! - прервал Граначчи. - Ты намекаешь на мой "Въезд Карла во Флоренцию"?
- Нет!..
Граначчи пожал плечами.
- Жаль, я бы охотно кое-что о нем тебе сказал. Впрочем, это хорошая картина, мне за нее не стыдно. Но не будем говорить обо мне, поговорим о тебе. Ты очень изменился, Микеланьоло, и я этому сердечно рад. Потому что ты изменился к лучшему. Путешествие было полезно!..
Тело Христа словно не имело тяжести. Оно стояло почти прямо в руках фигур, подобных ангелам, а не людям. Тело Христа еще не коснулось могилы. Погребающие не плачут. Скалы. Белая и черная. Микеланджело немного отступил и стал так придирчиво рассматривать свое произведение, что не ответил. Граначчи подошел к нему, положил ему руку на плечо.
- Ты еще ничего не рассказывал мне о своем путешествии...
Микеланджело отложил все, что держал в руках, завесил картину и сел против него.
Он заговорил резким, хриплым голосом:
- И ты, Франческо, и ты тоже никогда ничего не рассказывал мне о своем хождении в Нурсию. А ведь ты должен был это сделать, мы дали друг другу клятву, я ждал, что ты расскажешь. Ты молчал, и я ни о чем тебя не спрашивал. И если бы ты даже сам вздумал заговорить, я тогда, может быть, не стал бы слушать, убежал бы куда-нибудь в храм и стал бы молиться за тебя. Да, тогда. Но теперь мне хотелось бы послушать!..
Граначчи, прищурившись, скользнул острым взглядом по лицу Микеланджело. Потом ответил:
- Ты думаешь, почему, скажи, мой Микеланьоло, почему я никогда не рассказывал тебе о своем хождении и о том, что там было?
- Не знаю... - пожал плечами Микеланджело. - Ты должен был рассказать...
- Ты бы не понял.
- Ты думаешь? - сказал Микеланджело. - Может быть, ты и прав. Тогда я, наверно, не понял бы...
Он быстро встал и, сжав руки, несколько раз прошелся взад и вперед по горнице.
- Не понял бы, а только бы испугался. Но теперь нет, Франческо... По-моему, мы с тобой в своих скитаниях пережили много сходного. Но я не хочу, Франческо, чтоб ты говорил, что я изменился к лучшему, не хочу! Потому что... скажу тебе, как на духу... потому что я как раз искал в твоих вещах, чем ты изменился к лучшему, искал тот дар, который твое путешествие должно было тебе дать, искал то великое, к чему ты так страстно стремился, то знаменье, за которым ты ходил...
- И не нашел?..
Граначчи был спокоен и как будто усмехался.
- Скажу тебе откровенно, Франческо, как может сказать только друг-живописец своему другу-живописцу: не нашел.
Взгляд Граначчи потемнел, но не уклонился от взгляда собеседника.
- Продолжай, Микеланджело... - прошептал юноша.
- Да. Именно потому, что мы тогда поклялись друг другу перед крестом у ворот, я буду продолжать. Когда ты вернулся из Нурсии от волшебницы Сивиллы, к которой ходил обручаться с мертвой, чтобы та помогла тебе стать выше любого из наших маэстро, я ждал уже от первой работы твоей чего-то безмерного, превосходящего все представления, чего-то такого, что повергло бы нас в прах, перед чем я мог бы застыть в изумлении... Ведь ты душу за это отдал!.. Но ничего не изменилось, все то же влияние твоего Гирландайо, - и то, что ничто не изменилось, было для меня еще большим ужасом и разочарованьем, чем для тебя самого... Я никогда не переставал тебя любить, никогда не забуду, что ты для меня сделал. Конец наших отроческих лет всегда останется для меня полон солнца и любви. Я испытал тяжелое разочарование... и ты это почувствовал. Может быть, поэтому мы с тобой подчас друг друга избегали... Я сам не понимал, в чем дело, а ты никогда точно о том, что там было, не говорил... Скажи, Франческо... Кто знает, что будет хоть нынче ночью, что завтра, мы все на краю могилы, ждем только смерти... Скажи мне теперь... Дьявол сбил тебя с пути? Обманула, предала та мертвая? Подвел ад тебя...
Граначчи, бледный, молчал.
- И потом, твои картины, - продолжал Микеланджело, ломая себе пальцы до боли. - Картины твои... одни святые, чаще всего архангел Михаил, - словно именно тот, кто сразил сатану, больше всего и привлекает тебя... одни святые... и матерь божья. Матерь божья... царица небесная, победительная, пречистая... Я этого не понял, Франческо, мне это казалось кощунством!..
Граначчи, бледный, молчит.
Микеланджело вспыхнул, встал вплотную к нему и, схватив несколько валявшихся на столе кистей, переломил их с гневным криком:
- Это было кощунством! Было! Ты богохульствуешь! Я понял! Сознательно богохульствуешь! И ходил к той волшебнице в горах, чтоб эта проклятая мертвая даровала тебе дар славы!.. Господи, в какое время мы живем! Ты сам говорил: такая покойница обладает великой силой, я обручусь с ней, никогда не обниму живую женщину, пускай сокрушат меня адские силы, если я изменю ей... так ты сам говорил, и был там, и там совершились ужасные вещи, ты, живой, с ней, мертвой, уста к устам, тело к телу, это сложные обряды, по твоим словам, я потом много думал о тебе, ты там был, не можешь отрицать, и когда потом Аминта...
Тут Граначчи выпрямился, пепельно-серый, и, сжав кулаки, сдавленным голосом проговорил:
- Замолчи, Микеланьоло! Замолчи!
- Нет, ты не закроешь мне рот, Франческо, я скажу все, мы, видно, плохо тогда поклялись друг другу! Аминта! Она так полюбила тебя. Ведь это из-за тебя все ее измены, все ее заблуждения... она сама мне говорила... ты был ее домом и любовью, жизнью и небом, из-за тебя - смерть Кардиери, а ты от нее отрекся, хоть и твое сердце разрывалось от любви, отрекся, потому что был обручен с той мертвой, которая теперь в аду, которая тебя обманула, не дала тебе искусства и славы, провела, из-за нее - вся твоя мука, твоя и Аминты, из-за нее и смерть Кардиери... Да, дьявол получил свою долю, и ты это устроил! Один грех всегда обрушивает за собой лавину других, ты сделал это, Франческо...
Он замолчал и прикрыл себе лицо, словно ожидая удара.
Граначчи стоял тяжелый, мертвенно-бледный, голос его прерывался. Он промолвил:
- Бедный Микеланьоло...
И подошел к нему. Тот застонал.
- Так я расскажу тебе все... - сказал Граначчи. - Ты ошибаешься, клятва не нарушена. Я...
- Я тоже был у волшебницы... - прервал его Микеланджело, и голос его, доходящий словно из какой-то непроглядной тьмы, звучал глухо и пусто. - Я тоже был У волшебницы, там, в Болонье, навеки с ней обручился, у нее волнистые черные волосы и белый жемчуг. "Уезжай, - сказала она мне, - у нас есть дом..." Я никогда не знал дома, ты не знаешь, как я тоскую по дому... навеки с ней обручился, ты видишь, наши пути с тобой во многом схожи, хоть ты бросился в Нурсию, а я в Болонью, но оба - за своей судьбой... А ты говоришь мне: ты изменился к лучшему, Микеланьоло, это бессмертные мазки, полезное было путешествие... говоришь ты... видит бог, ты не должен так говорить, не должен! Я знаю только то, что ты говорил тогда, это было так страшно правдиво, тогда я еще не понимал, а теперь слышу все время твои слова о любви, суровой, как лавр, холодней снега, любви, смеющейся мукам, творящей только зло... а все-таки это любовь... Почему ты не отвечаешь, Франческо?