- И тебе донесли? - тревожно покачал головой Сангалло. - Не верь Перуджиновым ученикам, мазилам этим. Я знаю, это они приходили и передали тебе Рафаэлевы слова. Ну когда Перуджино желал мира между художниками? Он греет руки на чужих ссорах...
- Мне нет дела ни до Рафаэля, щенка этого, ни до Перуджино! Мне важен он! Он тогда правду сказал: "Не только Флоренция мала для нас двоих, а весь мир!"
- Теперь во Флоренции не будет ни одного из вас. Ты едешь в Рим, а он...
- Тоже уехал? После позора с фреской?..
- Тоже уехал, - спокойно ответил Сангалло. - Из-за Содерини. Гонфалоньер очень обидел его: во-первых, урезал ему плату из-за неудачного плана с руслом Арно и этой растекшейся фрески, урезал из этих жалких пятнадцати флоринов... и еще велел, негодяй, чтоб остаток выплатить Леонардо... медью, медными деньгами! Тогда Леонардо собрал, вместе со своими учениками, столько денег, сколько получил из кассы Синьории за все время, послал Содерини и в тот же день уехал из Флоренции.
- Куда?
Сангалло пожал плечами.
- Скитаться... не имея пристанища... Может, к кому из учеников, вечный изгнанник он, Леонардо! Это тебе ничего не говорит? Твоя ненависть к нему не уменьшилась? Не забывай, что он единственный имел смелость поддержать меня, настаивая на установке твоей статуи под Лоджиями Деи-Ланци... "Я не знаю произведения прекрасней во всей Италии", - так заявил он на том совещании.
Микеланджело сжал кулак.
- Ложь! Ложь и ложь! - крикнул он. - Все время - искушенье! Не верю я ему, не верю.
- Вы еще, наверно, встретитесь...
- Да, наверно. И я хочу быть готовым!
Дорога в Рим. Апрель. Весна. Скачь и топот коней. Пейзаж изменился. Высокие пинии, кипарисы, пологая ширь Кампаньи. Развалины. Вечер. Они скачут уже по Виа-Аппиа. Виден Рим. Но ворота уже заперты. Привал вне стен. Край благоухает тьмой. Ночь. Микеланджело сидит у огня, не спит. Он оставил больше, чем начатую статую, Граначчи, могилу Лоренцо Маньифико, Аминты, Кардиери, мамы Лукреции, Филиппино Липпи. Где-то там, позади, лежит большой отрезок его жизни, словно унесенный в безвозвратное мутными волнами Арно. Но средь сумятицы волн стоит высокая снежно-белая статуя Давида, оплот против великана тьмы. Вот докуда дошел я от усмехающихся фавновых губ. Вот докуда.
А позади - жизни, смерть, работа, до того тяжкая, изнурительная, что сердце то и дело грозит разорваться от напряженья, позади множество несбывшихся мечтаний, двадцать девять лет жизни, позади все упоенья молодости, позади - кончина Лоренцо, молитвы фра Тимотео, беседы платоников, поучения Полициано, лихорадки, болезни, унесшие пепел Савонаролы бурные волны Арно, молчаливые взгляды Аминты и недавние слова Граначчи, река без берегов, без границ, из тьмы во тьму, из света в свет, позади - рваные лохмотья ужаса. А впереди - Рим. Вечный город, погруженный теперь во тьму. Рим, спящий каменный зверь, который с восходом солнца проснется и раскроет свою прожорливую пасть. Рим, город золота, роскоши, дворцов, крови и алтарей. Рим... и в нем, на ленте, протянутой по груди матери божьей, склоненной над замученным сыном, навсегда высечено его имя. Оно тоже ждет. А вокруг те, "остальные".
Ночь проходит, гордая и безымянная.
Вот открылись ворота. В город въехали на рассвете.
Но по дороге в Ватикан узнали, что папа служит нынче раннюю мессу в Сикстинской капелле, и отправились туда.
Микеланджело хотел посмотреть на Юлия Второго близ алтаря. И увидел.
Впервые стали они с ним лицом к лицу, но папа не подозревал, что Микеланджело стоит в толпе, незнакомый пришелец. Золото алтаря горело яркими отблесками огней, и сам папа, в лиловом литургическом облачении, - был весь в золоте и огнях. Микеланджело увидел старика, снявшего шлем и панцирь и надевшего богослужебные одежды, чтобы славить бога молитвами, а не мечом. Вокруг него кардиналы, усадившие его под балдахин, кардиналы, среди которых он узнал мертвенно-бледное, восковое лицо кардинала Риарио - он тоже в облачении, так как на этой мессе дьяконит. Папа встает, обращает свое сухое, морщинистое старческое лицо с короткой жидкой белой бородой к алтарю. Читается входная молитва. Нынче пост.
Сикстинская капелла. Не к статуе Давида, а вот куда пришел он теперь, в эти четыре стены с голым потолком, покрытым голубой штукатуркой. На стенах фрески Боттичелли, Синьорелли, Гирландайо, Козимо Роселли. Посмотрел на них - какие бессодержательные, серые! Он вдруг понял слова дяди Франческо тот раз, когда дядя заговорил о живописцах, которые изобретают и молятся только кистью... а не сердцем.
Да, нигде на этих стенах, нигде - не было сердца. Он смотрел, а от алтаря неслось пенье, и только сейчас до него дошло сладковатое благоуханье ладана. Сикстинская капелла, построенная папой Сикстом, величайшим противником Флоренции, ярым врагом Лоренцо Маньифико, с которым он неустанно боролся до последнего издыханья, напрасно разжегши мятеж Пацци... Почему именно здесь стоит он, Микеланджело, почему именно сюда привела его начинающаяся новая эпоха в его жизни, когда он оставил позади одни могилы и скалу, поднявшуюся, как кулак, против тьмы, почему именно сюда, - что это за новое странное знаменье?
Старец на папском троне читал молитву. Узкое лицо его - торжественное и тяжелое! Слегка запавшие глаза горели необычайным, неистовым огнем, палящим и пожирающим, перед этим взглядом содрогались города и правители, взгляд этот был страстный и жесткий, сокрушающий и разящий, но способный ободрить слабых, влить в них силу и энергию. Старик произносил слова медленно, важно, он молился. Шла месса.
Микеланджело тоже молился. Прииди, дух святой, да будет царствие твое... Единым словом, единым воздеванием руки держит этот старец века. И пока руки были простерты, народ побеждал, по Писанию... От великого потопа до царства духа, до господства третьей ипостаси, о которой в христианском мире чаще всего забывают, которая в пренебрежении, там - белая голубица!
Волны и столетия, могучие исполинские фигуры, все - от сотворения мира и до Страшного суда - здесь налицо, все на этом непрерывном жертвоприношении. Он засмотрелся в молитве на голубой потолок, на стену над алтарем и вокруг. Неужели никто не видит?
Плиты, апрельское солнце, золото и свечи, решетки, краски одежд, пространство, полное молящихся, - тех, что вошли в двери капеллы, и тех, для кого раскрылись свод и стены, чтоб они сошли вниз.
Сангалло, до того неподвижно стоявший на коленях рядом, вдруг наклонился к нему и дрожащими губами зашептал. И могучие руки его, сложенные для молитвы, дрожали. Микеланджело уловил только обрывки фраз.
- Ты этого не можешь знать... а я помню... я стоял прямо за спиной у Лоренцо... Санта-Мария-дель-Фьоре... на всю жизнь мне эти слова в память врезались... тексты... мы пришли в удивительный день... те же слова, тот же текст, та же месса... как месса Пацци...