— Согласен с Петровичем, — хмыкнул Ванюша. — Но и царевич — красавчик: старшие родичи еще десять раз могут передумать, а такую роскошную девку ему упускать было никак нельзя.
Прохор на это только махнул рукой, а Ваня продолжил:
— Царевич, отец родной! Ты же научишь меня потом сопротивляться этому богомерзкому воздействию, которое использовал сегодня Филипп?
— Сам освою и тебя научу, — кивнул я.
— И это, царевич… — Ванюша огляделся по сторонам, а потом еще раз проверил работоспособность устройства, стоявшего на журнальном столике. — Надо Савойских после дознания валить! Без вариантов! Весь род валить наглухо! И их мелких выбл@дков тоже, чтобы эта зараза снова по Европе не распространилась! Готов лично всех этих тварей исполнить.
Я перевел взгляд на Прохора, который кивнул:
— Олегыч прав, России такой геморрой не нужен.
Кивнул и сам:
— Согласен…
И прикинул, сколько мне еще предстоит вынести подобных приговоров и сколько исполнить лично…
***
— А я не знаю, что мне с ним делать! Как мне с ним бороться?
Император уже рассказал о произошедшем младшему брату и лучшему другу о выходке внука и ожидал их реакции. Великий князь решил пока промолчать и глянул в сторону князя Пожарского, который осторожно протянул:
— Коляшка, может, ты в очередной раз сгущаешь краски?
— Краски сгущаю?
Император внезапно скинул пиджак, закатал рукав рубашки и продемонстрировал здоровенный синяк на правом предплечье:
— Это внучок меня осаживал на примирении, когда эта тварина Сфорца выступать начал! Я думал, Лешка мне руку сломает! А я, между прочим, в доспехе был! Лешка этот мой хваленый доспех, как бумагу, промял и даже не напрягся!
— А чего там Сфорца выступать начал? — озаботился Владимир.
Выдав подробности, император раздраженно спросил:
— Теперь понимаете, что я имею в виду? Плевал Лешка на всех этих королей, императоров и пап с Пизанской башни! И они, что характерно, такое его отношение к ним чувствуют, но почему-то принимают как должное! А что будет с Лешкой дальше? Думал этим летом его отправить в Московскую гарнизонную прокуратуру на практику, а теперь сомневаюсь — здесь он с царственными особами со всего мира накоротке общается, а в прокуратуре будет обычному следаку или помощнику прокурора подчиняться? Как бы не вышло очередного позорища, сродни тому, что случилось в родном училище…
— Коляшка, не наговаривай на внука! — достаточно жестко заявил князь Пожарский. — Себя-то вспомни! Ты училище заканчивал уже в качестве цесаревича, а потом еще в этом качестве в гвардии служил. Опозорил ты род? И я не имею в виду наши общие мелкие забавы.
— Не было такого, — буркнул император.
— Вот и о Лешке так не думай! И не отправляй внука этим летом в прокуратуру, пусть лучше нормально где-нибудь отдохнет. Тем более производственная практика у него будет только после второго курса, а там, глядишь…
Тут решил вмешаться Владимир:
— Коляшка, Мишаня прав, на Лешку и так много свалилось, а ты на него все давишь и давишь. Ослабь поводок, дай молодому человеку хоть капельку свободы. А то получится как с училищем.
— И эти туда же… — опять буркнул Николай. — Ладно, хоть выслушали.
— Обращайся! — хмыкнул Пожарский. — Когда собираешься с Ольденбургскими о свадьбе сговариваться?
— Не сыпь мне соль на рану! — буквально взвыл император, не удержался и захохотал: — Вот же Лешка, пиzдюк малолетний! Все равно сделал по-своему!..
Кардинал Римской католической церкви вот уже минуту крушил мебель в своем кабинете, а облегчение все не наступало. Доломав старинное кресло, он понял, что впустую тратит время — только мучения другого человека смогут компенсировать те оскорбительные выражения, которые по телефону позволил в его адрес папа Франциск.
Своего секретаря кардинал трогать не стал — тот был хоть и слегка туповат, но исполнителен, постоянных обитателей Апостольского дворца тоже трогать не стоило, а вот…
Хозяин кабинета выдохнул, подошел к окну и взглянул на площадь Святого Петра.
— Этот вполне подойдет… — пробормотал он и потянулся к намеченной жертве.
Молодой человек упал на мостовую и забился в конвульсиях, напоминавших эпилептический припадок, а кардинал расслабился — удовольствие от мучений жертвы, от ее беспомощности и боли в угасающем разуме было сродни оргазму, но гораздо сильнее и ярче!