— Я вам сказал, молодые люди, уходите. Поверьте мне на слово, прошу, я не буду повторять дважды. Вы…
— Вот так? И это все? Без вопросов? — пролетел по аудитории гул. Учителю пришлось с силой водрузить кулак на столешницу, чтобы собрать внимание студентов, а оно уже было начало рассеиваться.
— Я могу завалить вас вопросами, господа, да такими жуткими, что медицина покажется для вас наукой самого Сатаны. Но мне, благо, хватает толики сострадания к вам, неблагодарные дети, чтобы забыть на день о Гиппократе и Авиценне. — К завершению фразы тон отца сорвался на шипящий. Чего он понять не мог, так это непоследовательности их мышления. Решение человеку дается принимать раз, другой попытки не существует. Если и выпал шанс передумать, то, скорее всего, удача от вас отвернулась и отошла далеко. Все, что есть фатум, должно случиться. Вопрос лишь в том, когда вы свернете не туда. А эти… Неизвестно, на что надеются.
Минута толкучки у дверей избавила Д’Обера от сией нелицеприятнейшей публики. Он, успокоившись, выдохнул. Труд Альбукасиса, с которым студиантам пришлось бы сегодня познакомиться, остался на полке — до лучших времен, как предположил учитель.
Хотя, позвольте, почему люди, заявляющие так, уверены в том, что эти времена наступят? Ведь в любую минуту их может сразить болезнь, или, к примеру, горемыка по чьей-то злостной воле нырнет в Сену вниз головой. Будущее нематериально. Любой случайный выбор может его изменить. Но почему-то, а ума к этому отец приложить никак не мог, предсказания все еще пользуются популярностью. А он считал, что это уже пережиток прошлого. Но народ верит гаданию на кофейной гуще, верит, что их дети будут дофинами и королями. А потом голосят, плачут, неистово гарцуют по городу, как баские кони Королевских стрелков, причитая, что их годовалого ребенка украли бродяги египетские. Как сочувствовать такому горю? Бедные жёны, утратившие ребенка в руках ромов, не бегут за ворота города, не рыщут в лесах, а идут в церковь. И тогда огромные нефы наполняются криками: «Помогите, помогите! Моего ребенка похитили!» Д'Обер единственный раз, когда был свидетелем этих безумных скитаний утратившей дитину, навсегда приказал себе держаться от них подальше.
В тот день он тушил свечи. После вечерней мессы Даниэль, пользующийся доверием, как всегда, должен был закрывать все двери, закупоривать и проверять бутылки с вином, убирать хлеб. Это дело, не особо нравящееся ему, впрочем, должно было быть чьим-то. А поскольку жил он на чердаке одной из широкотелых круглых башен, ему не составило бы неудобств спускаться после шести и «выполнять работу на благо собора». И вот, уже было подойдя к двери с намерением задвинуть засов, он столкнулся лицом к лицу с обезумевшей от горя и беспомощности женщиной. Она, спотыкаясь, бессильно шла по паперти, направлялась к помогу. Мужчина попятился, освободил проход, и, по обыкновению поднеся голову и выпрямившись, окликнул скиталицу. Но та, словно не услышав, побрела к алтарю. Служителю пришлось поравняться с ней и коснуться ее плеча. И вдруг женщина, словно проснувшись ото сна, произнесла: «Они украли мою дочь!» Д'Обер посторонился, молча уставился на нее. Он тогда искренне не понимал, зачем ему это знание — подобная степень осведомленности казалась ему излишней. Верно, он-то должен был помогать людям обрести душевный покой, но ведь, мыслил он, если ребенка можно спасти, далеко еще до умиротворения душевного. А женщина, будто увидев в образе архиепископа единственное ее спасение, упала на колени и впилась ногтями в полы его сутаны. Она требовала помощи. Кричала. Её голос срывался то на плач, то на визг. Отцу ничего не оставалось, как наплести ей о том, что Господь обязательно ей поможет, но лучше с этим справится только стража. И выпроводил он женщину за дверь. Тот случай впервые заставил Даниэля засомневался в правильности веры как важности, занимающей у общественности главенствующее место. Настолько ли церковь сильна, как предполагают коленопреклонные к ней? Архиепископ, до этого смотревший на прихожан с молчаливым пониманием, что немного притупляло холодность взгляда, теперь лишился и этого.
Д'Обер размышлял об этом, пока шел к рынку Ле-Аль. При ходьбе священник то склонял голову, воззревая на неровную дорогу из отменного булыжника, то напротив — держал её поднятой. Этот жест должен был говорить о гордости, надменности. Впрочем, не берусь утверждать наверняка, был ли Д'Обер высокомерным. Возможно, в некотором отношении он был груб, а в голосе крошился лёд приказного тона. Но разве священнику годятся эти черты? Полагаю, ответ складывается отрицательным. А посему, раз уж неприступность не красит церковное лицо, я умолчу о нескольких особо темных росчерках в темпераменте мужчины.