Д'Обер же не так косо смотрел на чернокнижников. Случалось, что зеваки, зайдя в мир царствования алхимиков, не выходили больше оттуда. Но святой отец знал, что он в безопасности среди этих нищих. Дивная была психология чернокнижников: стоит им увидеть человека в сутане, они отстранялись, чуть ли не пытались убежать. Так ли их пугало появление преподобного, или же страх вызывали любые главенствующие лица? Правдоподобно, что доспехов и алебард они боялись меньше. Даниэль, пользуясь этим, избирал мрачный путь. К сожалению, единственная дорога, позволявшая ему избегать толпы, пролегала сквозь ряды магов.
Едва священник переступил негласную черту, по кварталу прокатился возбужденный шепот. Здешние изучили шаг архиепископа, узнавали его фигуру из тысячи, как знали и то, что одеяние его отличается от одежд подобных ему лишь посеребренной тканой кромкой. Тонкий звук металлических набоек на подошве из толстой кожи размеренно отбивался от узких стен, эхом проносился по ряду. Так, с первой же минуты все знали, что Д'Обер возвращается в церковь. Можно ли назвать страх благоговением? Алхимики отступили к стенам, знахари прекратили перетаскивать свои мешочки с места на место, маги поспешно прятали свои заговоренные дьяволом четки в складки плаща. Разговоры прекращались. Жизнь застывала.
Даниэль научился не замечать этого. Поначалу он боялся этого молчания, полагая, что зло хранится в нем. Нет ничего хуже врага, хранящего молчание. Ведь в этом глухом, безмолвном протесте слышится крик. Потом, Д'Обер принимал это как должное. Сейчас же ему было все равно. Доподлинно мужчина знал, что никто не произнесет и слова, пытаясь завлечь его.
Но неожиданно мягкий, полный лести и в то же время самодовольства голос оборвал гробовую тишину. Хоть он был тихим, всеобщее молчание значительно усилило его. Даниэль замедлил шаг и остановился. До этого считавший молчаливое сопровождение естественным, он удивился отголоску человечности.
— Господин архиепископ, — заявил голос, — это честь для нас встречать вас здесь. Вы так часто наведываетесь… Не боитесь вы утратить почет?
Д'Обер не ответил. Он нашел глазами источник звука и последовательно изучал его. Отец мгновенно определил, что человек, окликнувший его, знахарь — он имел на плечах чистую накидку, под которой виднелась безупречная рубаха, да и рядом с ним не стояли дымящиеся колбы с подозрительным наполнением. На руках его было множество браслетов, имевших подвески из дерева. Сами руки показались Даниэлю удивительно гладкими. Человек не выполнял никакой, требующей применения силы, работы. У алхимиков же ладони были испещрены мелкими порезами, а кожа покрыта темными пятнами. Лицо незнакомец скрывал: возбраняет его увидеть капюшон. Что было точным — он носил бороду. Года его, вероятно, перевалили за сорок. Но старым он не казался. Напротив — если бы не сплошная седина, ему можно было дать тридцать.
— Сними капюшон, — обыденно велел архиепископ.
— Я не пал так низко, чтобы вы мне велели, господин, — лесть была чистым ядом на его устах. Д'Обер не побрезговал бы отвесить ему пощечину. Но делать этого не стал — глупо унижать человека, насколько бы ничтожным он ни был сам, имея в основании лишь собственный статус. Более того, реши Даниэль научить манерам дьякона, иерархическая лестница, определившая бы вольность избиения, была бы оправданной; так, архиепископ не имеет власти над чернокнижниками.
— Опомнись, ниже твоего человек пасть не может.
— Тем не менее, отец, я вижу вас здесь чаще, чем любого другого.
— Спомеж крыс, которые прячутся здесь, и которые путаются под ногами толпы на центральных рядах, я бы, не думая, выбрал вторых, — с присущим его голосу презрением прокомментировал Д'Обер. — Но я же не имею желания видеть существ, отвратнее крыс.
— Так вы отзываетесь о божьих творениях?
— Тебе ли знать моего Бога? Тебе ли знать, что творится в том мире, полном нечистот? Позволь, я с достаточным уважением отзываюсь о них. Они, на самом деле, не заслужили и такого упоминания.
Даниэль хотел было уйти. Презрение, которое он испытывал к знахарям, мало отличалось от пренебрежения, питаемого к грязной толпе горожан. Но слова незнакомого задели его самомнение. Мужчина понимал, что мысли, посещающие его голову, говорят не о почитании человека как венца мироздания, а скорее голосят о том, что священник не питает любви к роду людскому вовсе. Право, его отношения с социумом сложны и непонятны. И нету их описанию здесь места. Д'Обер сам предпочитает не задумываться о них. Ибо за мыслью идет анализ. А он изнуряет. И вот, замечание алхимика разбудило мысль. Она, разбившись на тысячу деталей, вспорхнула, подобно стае птиц, заставив отца устало прикрыть глаза. Он невероятно изнеможен.