Глава I
Все они тайно надеялись, что преступник оступится, что он сделает шаг, который изобличит его. Каждое дело преследует того, кто его расследует больше, чем тяготы совестности — убийцу.
Гибсон уходил домой хмурый. Он знал, что не простится с раздумиями о несчастных умерших, о тех, кто еще падет под тяжелой дланью рока, и о том, кто заслужил наказания. Меньше всего агенту хотелось, приходя домой, не покидать работу мысленно. Отчасти поэтому мужчина не включал телевизор. Последний вообще популярностью не пользовался и имел свое место на стене лишь потому, что иногда музыкальные каналы вносили движение в статическую и мрачноватую атмосферу жилища фбровца. В иной раз Ричард знал, что наткнется на новости, или что срочное заявление полиции прервет эфир. Так, слышать об убийствах было сродни пытки. Этим объясняется ненависть Рика к газетам и радио.
Но в ту минуту Гибсон был вынужден включить телевизор. Карр, по тону которого невозможно было сказать, раздражен ли он или шокирован, одной фразой заставил мужчину сорваться с кресла.
— Рик, нашли еще шестнадцать тел. Это наш парень. — «Нашим парнем», как это не странно, Диксон назвал убийцу. Ричард краем уха услышал сирены. Неужто Карр решил поехать на место происшествия? Это было на него не похоже. Он является одним из многочисленных офисных работников, впрочем, не преуспевающих в бумажной работе, а в полевых условия и вовсе бесполезных. И сам это отлично знает.
Диксон ни разу не покидал здания ФБР. Даже когда его присутствия требовала ситуация, он скорее нашел бы отговорку, да и сделал бы все, что в его силах, чтобы не передвинуть себя к «обесчесченому» месту. Философия, соглашусь, вызывающая вопросы, но для коллег она оправдана. Карр стреляет хуже, чем поет, а чтобы убежать, ему понадобилось бы сначала «приказать ублюдку долго жить».
«Значит», — подумал Гибсон, — «он там, чтобы спасти положение. Как? Дать прессе понять, что ФБР не занималось этим делом? Оправдываться этот человек не станет.»
— Мистер Карр, я полагаю, дело утрачивает секретность.
Ричард на миг представил, что минутное замешательство начальника позволит ему сдаться и ввести команду Гибсона в это дело. Рик с надеждой воззрился на изображение Диксона на экране. Тот, кинув презрительный взгляд на журналистов, желчно ответил:
— Я попытаюсь это уладить. Но… Сложно хранить молчание, когда экстренный выпуск новостей сообщает нам о серии убийств. И, сам понимаешь, число подходит к двадцати — я бы смог молчать, но эти крысы… — голос его сорвался. Он опустил голову, словно скрывая раздосадованье. Ричард не мог рассмотреть лицо Карра, но методичная дрожь выдавала его.
Злость накатывала волнами; Диксон с трудом сдерживал себя от вещей, казавшихся ему уже не такими сумасбродными. Он чувствовал, что, начав говорить, скомпрометирует себя — одному богу известно, сколько журналистов здесь рыскает, вынюхивая подробности. Но безмолвие — яростный крик. Легкий тремор и подрагивание голоса выдают человека.
Гибсон тихо окликнул начальника. Тот поднял голову, выпрямился.
— Я сожалею. Но нам и так хватает проблем. Диксон, прошу вас, уйдите. Вы сами знакомы с методами журналистов. Где находятся лучшие профайлеры — так это там.
— Гибсон, хватило мне послушать Конрой и поехать сюда…
— Она появилась? — ядовито проговорил Ричард. Весточка о сбежавшей — а именно таковой считал агент новую коллегу — поначалу разбудила в нем надежду, но одной злобы в голосе шефа хватило, чтобы надежду сменило безразличие. Ему хотелось нарочно проигнорировать заявление.
Но он должен был отвлечь Карра от его ярости.
Насколько бы сильным не было разочарование в начальнике, дело об этом серийного убийцы в руках Гибсона; пока он повинен за каждый шаг, пока за его работой наблюдает Фемида, он должен его защищать. Право, если бы не пристрастие, если бы Рик не был собственно заинтересован в немотствующей прессе, он, мнив отыграться за безбрежность, счел бы помощь выше своего эго.
— Не думаю… Нет, её здесь нет. Я не видел.
— А вы были в…
— Нет, Гибсон, я туда не заходил. Жил, впрочем, и мечтал увидеть маленькое кладбище, так любовно организованное психопатом-убийцей — и как это я до сих пор не созерцаю лица шестнадцати жертв садизма?!
Человек, находящийся на грани истерии, не выбирает выражений. Он говорит лишь правду, зачастую утрируя реальность, внося в нее ужас и отчаяние, но оттого не опошляет ее; его душа, испуская вопль безнадежности, словно предпринимает попытку бороться. Но какая война ее вовлекает? Злость имеет причины, а истерика же — повод. Этим объясняется спонтанность, но резкость этого явления.