Мне казалось, глаза красным застит от этих красных бус, и я радовался, что они мои. А это моя кровь заливала мне глаза. Начал я слабеть. Индюк тоже был еле живой, через силу крыльями шевелил. Все еще норовил меня клюнуть, да что он мог сделать одной башкой, точно из ямины торчащей из моих крепко сжатых рук. Будто зерно на земле клевал, не сильней. А может, уже и сам не видел, что клюет, — глаза у него выпучились и стали как камушки. Только разинул широко клюв, и оттуда какое-то шипенье начало выходить, как из проколотой шины, но все слабей и слабей. Я сомлел, он повалился на меня. Выскочили из хаты отец, мать, подумали, мы оба неживые. Верней, что индюк меня заклевал, а не я его придушил. Ведь я совсем маленький был. А индюк, уже ощипанный и без потрохов, потянул десять кило. Понес меня отец в хату, а у самого слезы ручьем текут и весь перепачканный моей кровью.
Сбежались соседи. Послали в деревню за святой водой, чтобы меня окропить, прежде чем душа отлетит и тело остынет. Кое-кто уже начал отходную читать, кто-то мать утешал, что господь меня обидеть не даст, может, даже в ангелочки возьмет, потому как я еще ни в чем перед миром не виноват. И все ждали эту святую воду. Но, пока ее принесли, я сам ожил. А когда увидел, какая тьма людей надо мной собралась, разревелся — мать долго качала меня на руках, не могла унять.
И потом, когда мы, уже подростками, ходили по домам колядовать, никто не хотел быть царем Иродом, ведь Ироду смерть будто бы голову должна снести, а кому охота помирать. А я всегда соглашался — по мне, чем бояться смерти, лучше было быть царем. Коса у нас была настоящая, какой косят, а не из дерева. И когда смерть замахивалась этой настоящей косой, казалось, что и смерть настоящая, а не Антек Мончка в белой простыне, переодетый смертью. Еще всякий раз острие должно было коснуться затылка, а не только сбросить корону с головы. Но я даже ни разу не вздрогнул. Хотя сколько мы обходили за вечер хат, столько раз смерть, саданув по загривку косой, сносила мне башку. Хозяева, у которых мы колядовали, иной раз от страха зажмуривались, бабы подымали визг и детям закрывали глаза. Но где сильней пугались, там потом и пирога отрезали побольше, и по куску колбасы давали, по рюмочке водки. А уж меня обязательно спрашивали: выпьешь еще одну? И проверяли, отбита ли коса, не осталось ли царапины на шее. И надивиться не могли. Молодец, чертов сын. Ну и ну. Вот это Ирод. Как взаправдашний. Раз только Антек Мончка так маханул, что у меня кровь потекла, тогда я отобрал у него косу, надавал пинков, и больше он смертью не бывал.
Или в партизанах: семь раз меня ранило. Однажды почудилось, я уже на том свете. Пулю в живот получил. А когда открыл глаза, даже удивился, что там и лес такой же, и небо, а где-то вверху жаворонок поет. Ну и что, жаворонок и на том свете мог быть. Только поблизости горела деревня, а в пламени ревели коровы, выли собаки, плакал ребенок, кто-то вопил: Иисусе-е-е! А далеко-далеко, у самого небосклона, мужик пахал землю. Похоже было, не с этого света мужик, а мужицкая душа, потому что на пожар он не смотрел, ни рева, ни воя, ни причитаний не слышал, просто, склонивши над плугом голову, пахал. Я уж и сам не знал, в какой поверить свет, в тот или в этот. По совести говоря, на этот свет мне не очень хотелось возвращаться. А на том получалось, будто этот дальше продолжался. И тут я почувствовал, что весь в крови лежу, и жаворонок надо мной наш, с земли. Хотя совсем меня это не обрадовало. Значит, я на том свете помер, а на этот жить пришел?
Рассчитывал я, что только к осени выйду из больницы — хорошо бы, когда уже закончатся выкопки. Совсем я не спешил, да и куда мне было спешить? За Михала, правда, тревожился. Но меня успокаивали, с ним все в порядке, живет. То один ему поесть принесет, то другой. С жатвой помочь кооператив обещался, а если нет, так соседи. Ну а картошка, свекла — тоже кто-нибудь найдется за одну треть, я столько платил.
Но пришел врач, велел мне встать, пройтись в одну, в другую сторону по палате, с палками, без палок, и сказал, что не мешало бы меня до осени подержать, но он знает, знает, понимает, что мне бы хотелось к жатве дома быть. Ну и выписали, пришлось возвращаться домой. Надо было ему сказать, что торопиться мне особо некуда, а хлеб убрать поможет кооператив, если же нет, то соседи, как и до сих пор, все эти два года. А за косу я бы и так не взялся. Коса здоровых ног требует, как и рук. Косари даже говорят, что на самом деле ногами косят и крестцом, а руками только машут. Но я ничего не сказал. Подумал: столько жатв пережил и теперь перед врачом от них открещиваться? Многие у нас в палате только и мечтали выйти к жатве, пусть к последней перед кончиной, живою еще рукой погладить колоски, а то и на покос разок выехать, на поля наглядеться, надышаться землей. Скольким бы и на тот свет легче было отправиться, кабы знать, что и там их жатва ждет. Понятно, земля человека кормит, и к полю его должно тянуть, как кобеля к суке.